Врата исхода нашего (девять страниц истории)

Потом она узнала, что меня отправили на этап. Она ехала за поездом, она догоняла на такси, но не могла догнать. Она даже видела раз, как поезд отошел от станции: всего за минуту. Она очень хотела передать мне еду: это было после «сухой» голодовки — семь дней я не пил и не ел. Это запрещено — передавать еду, но она хотела, она знала, что можно добиться: дать пятнадцать рублей надзирателю…

Так это продолжалось семь суток, потому что меня отравили сначала в одну тюрьму, потом в другую, и третью, а она все догоняла мой поезд — не могла догнать…

Нас привезли в такое место, где мы должны были жить и работать без права выезда оттуда.

Нас привезли автобусами со станции, высадили у пятиэтажного здания, и сразу мы пошли в баню. Больше всего хотелось принять душ после всех этих жутких, вонючих матрацев, на которых спали, наверно, сотни людей, и мертвецы лежали, и кто угодно…

После душа я хотел подняться к себе в комнату, как мне говорят: «Там тебя ждут». Я даже не мог предположить, кто это. Я не знал, кто мог меня ждать там. В незнакомом городе. В первые часы по приезде.

Я выхожу, смотрю — женщина. Поглядел на нее, — у меня была фотография до этого, — и говорю:

— Ида?

Она говорит:

— Да, Ида.

Так она меня догнала…»

«Два дня я пробыл в Москве и видел нестерпимое напряжение, в котором живет эта мужественная женщина. Я увидел стол, заваленный всякого рода заявлениями в советские и партийные инстанции с требованиями прекратить издевательства над заключенными. Письма, обращенные к тем, что оставались в местах «не столь отдаленных». Я услышал взволнованный рассказ о ее жалобах, о заявлениях, о письмах протеста в КГБ. Ее энергия показалась мне непостижимой — один на один с системой: совесть против государственного аппарата…

Мы прощались с Идой у подъезда ее дома в Москве, я обретал свободу и рвал последние путы, которые связывали меня с «самыми гуманными», «самыми демократическими» порядками, а Ида оставалась там, вдали от родных, от тех, что были обязаны ей своим счастьем, а порой и самой жизнью…»

«…Я выхожу, смотрю — женщина.

— Ида? — говорю.

Она говорит:

— Да, Ида.

Я очень обрадовался, что меня встречают, и сразу она сказала:

— Мы сейчас же пойдем в ресторан. Тебя надо накормить.

Я говорю:

— Нет, Ида. Мне надо сперва купить ботинки, потому что не в чем идти…

Купил я себе ботинки, и пошли мы с ней в ресторан. Я был небритый, лысый, замученный, — прямо с этапа, — в рваном пиджаке, в простых мятых брюках. Правда, в новых ботинках… Вообще-то был очень странный вид, и она сомневалась, пустят ли нас и ресторан.

Она говорила:

— Сейчас мы с тобой поедим. Если нас, конечно, пропустят…

Я говорил:

— С такой женщиной, как вы, обязательно пропустят…

Мы сели за стол…

Сели мы за стол в ресторане, и она взяла мне рыбу. Сказала, что пить я не должен, потому что вечером Пудетпроверка.

— Тебя сразу отправят назад, в лагерь, — сказала она. — Пить мы не будем. Мы должны поесть.

Она взяла мне рыбу, но я на нее даже не смотрел. Я только вышел из лагеря, почти на свободу, я не смотрел на эту рыбу, я говорил, говорил, говорил…

Она мне:

— Ты ешь. Ты поешь сначала…

После этого я ел. И опять говорил. Рыба была очень вкусная, я хвалил рыбу, и было очень хорошо в ресторане…

Потом, после ресторана, мы сели в автобус и поехали ко мне в общежитие. Она сидела сзади, я сидел спереди. Да, я сидел спереди, я обернулся и с ней разговаривал. Я говорил, по-моему, так громко, что было слышно на весь автобус. Мне было абсолютно на всех плевать. Это было такое… Ну, я вышел на свободу. Мне все были безразличны.

Она просила:

— Слушай, ты давай немножко потише.

А я говорил, говорил, говорил… Я рассказывал ей. Я рассказывал ей про лагерь. Задавал вопросы. Она меня спрашивала. Она слушала. Она просила:

— Говори. Мне очень нравится, как ты говоришь. Я хочу слушать еще…

Потом мы приехали в химгородок…

В химгородке живет три тысячи зеков. Три тысячи, может, даже шесть. Я думаю, что три — наверняка… Мы подошли к общежитию, и Ида сказала:

— Вот и все. Я поеду в Москву, а ты пиши регулярно, звони, я тоже буду звонить.

Она меня проводила до дверей, и так мы с ней расстались в первый раз…»

«Я не собираюсь хаять Россию, я не собираюсь хаять русский народ. Я родилась в России, прожила сорок лет, и от меня нельзя отделить ни мое детство, ни юность, ни зрелость. Я родилась и выросла здесь, я частица этой земли. Но я частица и другой земли, которая является мечтой моего народа — древнего, мудрого, неистового, с мученической судьбой.