Врата Лилит (Проклятие Художника)

Как только закрылась дверь за следователем Перепелицей, Ганин без сил рухнул на скрипучую двуспальную кровать и некоторое время лежал неподвижно. Множество мыслей, как рой потревоженных пчел, кружилось в его голове: Наташенька, Клава, Пашка, Лариса… Смерть самых близких к нему людей — в это просто невозможно было поверить!

«Боже мой, ну как, ну как же… Ну говорил же я ему, останься! Эх, надо было лично посадить его в электричку! А Лара, Наташенька, Клава… Я ведь даже не попытался их найти! Думал, навязываться… зачем?» — Ганин с досадой скрипнул зубами и закрыл глаза. На темном фоне роились цветные пятна, которые обычно бывают перед глазами, когда их закрываешь при свете дня. Ганин любил смотреть на эти пятна, на их причудливые переливы, изменения форм, иногда он даже воображал себе какие-нибудь фигуры — это его успокаивало.

Но вдруг несколько светлых пятен, медленно изменяя свои формы, стали неожиданно соединяться в одно целое. И вот уже перед взором Ганина снова, как всегда улыбающееся, даже смеющееся лицо солнцелицей принцессы: та же соломенная шляпка с алыми лентами, сдвинутая кокетливо на затылочек, те же белоснежные зубки, остренько выглядывающие из-под пухлых чувственных алых губ, фиалковые глазки, необыкновенно яркие, прозрачные, как мелководье тропического моря, с веселыми искорками, золотистые волны вьющихся на кончиках волос…

От приятного видения открывать глаза не хотелось. Ганин приветливо улыбнулся, а девушка из портрета уже протянула к нему свои длинные тонкие бело-розовые ручки с аккуратными ногтями, не испорченными лаком, и что-то ему заговорила. Что — слышно, естественно, не было, но что-то нежное, приятное… Ганин замотал головой и мысленно сказал, что он ничего не слышит и ничего не понимает, но девушка продолжала говорить и говорить, а потом — смеяться. И Ганин, волей-неволей, засмеялся ей в ответ…

Из этого приятного состояния его вывел резкий звук — кто-то несколько раз со всей силы бил по клаксону автомобиля. Ганин быстро вскочил с кровати, удары из коротких стали долгими, протяжными.

— Эй, Ганин, ты что — помер там что ли? — раздался смутно знакомый, громкий, почти громоподобный бас.

— Ой, Валерий Николаевич! — всплеснул руками Ганин и быстро выбежал на улицу. Там, у самой калитки, застряв передними колесами в яме, наполненной грязной дождевой водой, стоял здоровенный черный мерседес с зеркальными тонированными стеклами, одно из которых было опущено. Внутри автомобиля сидел человек в дорогом костюме и нетерпеливо бил по клаксону. — Валерий Николаевич, да что ж Вы это… в такую конуру-то… я бы сам… я…

— Ганин! Черт тебя дери! Весь день звоню тебе на трубу, недоступен да недоступен! Ты что в сортире утопил её, что ли? Хорошо, адрес твой был у меня записан… Ганин виновато покраснел и быстро похлопал руками по всем своим карманам — и джинс, и рубашки.

— Да, Валерий Николаевич! Уронил где-то… Да Вы проходите ко мне, проходите, я Вам чаю налью, проходите! — опять закудахтал Ганин, чуть ли не прыгая вокруг черной машины. Дверь черного мерседеса плавно открылась и прям к калитке из мягкого сиденья выполз довольно моложавый атлетически сложенный высокий мужчина с сильными проседями в темно-русых, стриженных «боксом», волосах, дорогом шелковом светло-кофейного цвета костюме с белым галстуком, на котором красовалась золотая заколка с бриллиантом. Пальцы его были унизаны перстнями, в зубах блестело несколько золотых коронок. Он был гладко выбрит, а улыбка, казалось, никогда не сходила с его губ, которая, впрочем, резко контрастировала с холодным жестким взглядом стально-серых «волчьих» глаз, какие бывают почти у всех военных, прошедших через «горячие точки». Казалось, этот человек никогда ни на минуту не расслаблялся, даже когда шутил или смеялся, — его глаза всегда оставались серьезными и холодными, как будто бы их хозяин всегда либо думал о деле, либо оценивал собеседника.

— Ну и конура у тебя, Ганин… — присвистнул вошедший, неприязненно оглядывая убогие апартаменты своего протеже. — Слушай, мне надо срочно что-то у тебя купить, чтоб завтра-послезавтра и духу твоего не было в этой развалюхе! Купишь себе нормальный коттедж в Сосновом Бору или в Излучье — там у меня есть компаньоны, которые недвижимостью торгуют. Миллионов за 20–25 вполне можно что-то присмотреть…

Ганин чуть не выронил чайник, который он только что наполнил свежей водой, от таких слов.

— Да как же… как же… Валерий Николаевич… Да все мои картины столько не стоят! Я их продавал каждую по 20–25 тысяч максимум!

Валерий Николаевич Никитский — пожалуй, самая известная акула бизнеса в области, по слухам, близко связанный с криминальным миром, вальяжно развалившись на стуле, несколько свысока, оценивающе, осмотрел Ганина с ног до головы, слегка скривив губы.