Врата Лилит (Проклятие Художника)

Колосс спокойно опустил свою голову в короне из планет и прищурился, чтобы рассмотреть где-то там, далеко внизу, что-то невразумительное пищащего мураша, и рассмеялся.

— Мы договаривались о портрете, Художник! — ответил он. И голос его был — как гром, а дыхание — как ураган. Ганин упал на колени, схватившись за уши, в которых, казалось, барабанные перепонки готовы были лопнуть, задыхаясь от сильного ветра. — Или ты хочешь сказать, что ЭТО — он обвел всю композицию глазами — пейзаж или марина или — тут он опять рассмеялся — натюрморт? Другое дело, что мы с тобой не договаривались о деталях композиции… Но ты и сам не настаивал, предоставив выбор мне, Заказчику, или Я не прав?

Ганин разевал рот как рыба, выброшенная на берег, но ничего не мог возразить — ведь и правда, он даже и не подумал обсудить детали до того, как дал свое согласие написать портрет, и горькое ощущение того, что он обманут, и причем отчасти по собственной вине, тупо ударило, как удар палки по голове, прямо в сердце, а в глазах его потемнело.

Но ощущение это было недолгим, потому что какая-то невидимая сила внезапно подняла его с колен. Ганин сначала ничего не мог понять и недоуменно оборачивался вокруг, в поисках источника этой силы, но тут же, непроизвольно, механически, пошел к поставленному позади мольберту. И тут до него, наконец, дошло… Сила исходила от проклятого костюма! Костюм — как живой — заставлял его двигаться даже против его воли. Левый рукав — левую руку, правая штанина и ботинок — правую ногу — и так далее. От этого положение Ганина напоминало положение куклы-марионетки с той лишь разницей, что нити, дергающие за его руки и ноги, не были ему видны, но ясно ощущались, и эти нити были частями его черного бархатного костюма. Но стоило только Ганину дойти до мольберта, как движения, как по команде, прекратились, а правая рука с волшебной кистью сама потянулась к мольберту — и… работа началась!

Что это была за работа!? Никогда ещё Ганин не был в таком странном положении… С одной стороны, правая рука с самого начала фактически перестала ему подчиняться. Она двигалась сама собой. В голове Ганина возникали образы от виденного им перед собой Солнцеокого Колосса, автоматически запоминались линии, цвета, оттенки, формы, а правая рука, также автоматически, при помощи волшебной кисти необыкновенно натуралистически и точно переводила эти образы на холст. Причем кисть писала с самого начала идеально правильно, так что даже не требовалось предварительного наброска углем!

Вместе с тем каждое движение, каждый взмах, каждое прикосновение кисти к холсту, каждый мазок давались с необыкновенным трудом. Ощущение было непередаваемым и лишь отдаленно напоминало то чувство, что испытывает человек, когда пытается бежать по глубокой воде или по болоту или через непролазную чащу или идти против очень сильного ветра. Но даже эти аналогии не до конца передают подлинные ощущения Ганина. Это было сродни прорезанию лазерным лучом на диске новых бороздок. Он чувствовал, что преодолевая колоссальное сопротивление материала, он вырезает своей кистью какую-то новую реальность, и при этом сам изнашивается, стирается, сгорает, также как метеорит, прорезающий десятки тысяч километров пространства атмосферы, от чудовищного трения постепенно сгорает дотла. Уже после третьего мазка у него пошла носом кровь, уже после пятого он пошатнулся, уже после десятого у него онемела спина, и перед глазами поплыл туман. Он чувствовал, что мышцы его отекают, немеют, перестают работать, как будто бы он с месяц не вставал с постели. В такой ситуации Ганин, конечно же, давно бы упал, но его волшебный черный костюм не давал этому произойти. Каждая часть костюма держала какой-то странной силой соответствующую часть тела: ботинки и штаны — ноги, рукава — руки, воротник — шею. А волшебная кисть сама, без участия мускул его правой руки, писала чудовищный портрет. Выходила совершенно парадоксальная вещь: не рука водила кистью, как полагается, но кисть водила рукой. Казалось, от Ганина ничего не осталось, кроме сознания, которое работало как никогда ясно — оно замечало мельчайшие черточки, краски, оттенки, блики на своей модели — и кисть, получив информацию, воплощала возникшие образы без всякого участия онемевшего тела на холсте.

Сколько продолжалась эта пытка, Ганин не знал. Он совершенно потерял счет времени. В горле пересохло, язык набух, губы потрескались от жажды, но он писал и писал как одержимый, и даже если бы и хотел — ничего не смог бы сказать.

Мазок… мазок… ещё мазок… — вот нарисован уже лазоревый фон…

Мазок… мазок… ещё мазок… — вот готово уже облачное основание…

Мазок… мазок… мазок… — проклятье! Кровавый пот заливает глаза, а капли крови из носа запачкали ботинки! «Не могу стоять, не мог-у-у-у-у-у-у больше, сил н-е-е-е-е-ет!» Но вот уже и нарисован литой, из цельного куска золота — это ж сколько надо тонн золота расплавить! — трон.