Врата смерти

Это было так странно, гадко. Он сидел на нем ‹…› и тщательно, мусоля грязные пальцы, пересчитывал деньги, всю толстенную пачку зеленых американских денег, что он взял у Александра. Как глупо! Александр его подставил, чтобы вернуть деньги. Нет! Александр не мог! Убийца подслушал их с Александром сговор. Выследил его. Где он мог и что подслушать?! Они с Сашкой говорили наедине, в глухой нищей каморе. И стены имеют уши. В далеком чужом Лувре, в Альказаре, в Вестминстере, у древних королей — это да. Но в наших трущобах, в тараканьем нужнике?! Андрей ворохнулся под сидящим на нем. Выставил колено. Попытался коленом ударить убийцу по заду. Ничего не вышло. Он заметил, что убийца перевязал себе носовым платком прокушенную им ногу.

— Все в порядке, — чугун голоса опять ударил Андрея по голове молотком, — все сходится. Не обманул. Не дергайся, козявка. — Он убрал деньги за пазуху, и Андрею отчего-то с ужасом подумалось: кто следующий?! Кто нападет теперь уже на имеющего за пазухой деньги, кто убьет теперь его, владеющего, имущего?! — Всунул бы тебе в рот кляп, да голосок твой козлиный услышать уж очень хочется. Спой, светик, не стыдись. — Он ударил Андрея по зубам рукояткой револьвера, выбил ему зубы, он выплюнул вбок крошево зубов, и из его рта потекла по щеке, по подбородку темная густая кровь. — Ты, червяк. Отвечай быстро, кто передал тебе деньги?!

Андрей, ослепший от боли в челюсти, не мог говорить, только плевался кровью. Ослепленье мыслей было сильнее боли. КТО?! Значит, они не знают, что это Александр! Значит, они узнали о деньгах от кого-то другого! От кого, Господи?! Он же никому не говорил! Никому?!

Руки были заломлены, связаны, локти холодила ночная земля. Снова холодный пот окатил его. Он все вспомнил.

Этот нищий, лагерник, бывший зэк. Он выпивал с ним в дешевом баре «Блиновский пассаж». Да, Иван Ильич. Попросту Ильич, все так и звали его; он был житель Рождественской портовой улицы, ее пельменных и столовок, ее пристаней и забегаловок. Жаль, что сейчас на Рождественской не было ночлежек; Ильич был бы первым гостем в ночлежке, ее царем, ее владыкой и тамадой. Когда он выпивал — а на выпивку ему наскребали все, кому не жалко было грош вынуть из кармана, у него развязывался язык, и он плел такие изумительные байки, что вся Рождественка сбегалась его слушать: все пьянчужки и пацаны-рокеры, все завсегдатаи пивных баров и старые волжские рыбаки; слух разносился мгновенно: «Ильич проповедует, айда слушать!..» Цирк бесплатный, бесплатное кино. Спектакль отменный, и декорация — бутылка. Сперва полная, затем полупустая; красноречье Ильича иссякало, и требовалось еще влить в костлявое ребрастое тело горького прозрачного горючего. Водку Ильичу покупали, скидываясь в шапку, самую дешевую, — и ведь она, сволочь, дорожала день ото дня. Баловал народ Ильича, ох, баловал! А Андрей, забредя в «Блиновский пассаж» и обнаружив там исходящего сухой тоской и бесслезным горем, понурого Ильича, побаловал его крепче всех — подошел к стойке, кинул бармену деньги, бросил: «Две бутылки „Московской“, пожалста. И закуски всякой, какая есть. Крабовые палочки… чебуреки… еще какое дерьмецо?.. а, да, верно, кура холодная, пешком шла с Дальнего Востока, пойдет!..»

Бармен, улыбаясь, выставил им две бутылки водки и всяческой кафешной, не первой свежести, снеди — не фонтан, да заедать «беленькую» можно. Для Ильича это был сущий пир. В Новый год такого не бывало, в Рождество. Какое Рождество у бездомного? Голуби на родном чердаке слетятся, поздравят, на плечи сядут… «Я умру с голубями на руках», — говорил он не раз собутыльникам. Те уважительно кивали: да, Ильич понимает толк в голубях. Тридцать лет по чердакам, по кладовкам, по каморам истопников, по подвалам. Старик вытаращился было на Андрея, да махнул рукой: молодой, щедрый, заработал, старика уважил, самому выпить охота, чего тут рассусоливать, выпивать скорей надо да закусывать!.. — и Андрей видел, как у него дрожат от радости и жадности руки. Водка, вечная белая русская кровь. Крови-то в жилах не осталось. Только вьюга — зимой, да ручьи — весной, да грязная Волга — летом, да чистая водка — всю жизнь. «Там, в лагерях, водки не было. Я в детстве сахару мало ел. Я в молодости водки мало в тюряге пил. Хоть сейчас восполню потерю».

«Ну давай, Ильич, приложимся!.. За тебя, — сказал Андрей, ловко разливая водку по залапанным, хорошо неотмытым стаканам, — за твою безумную, великую жизнь! Повидал ты, брат, на веку!.. мы столько уже не повидаем… Твое здоровье! Пусть Бог даст тебе силы пожить!» Они подняли стаканы, сдвинули их, вместо звона вышел громкий наглый стук. От других столиков, за которыми надо было стоять, а не сидеть, к их столику уже сползались привлеченные грядущей тронной речью посетители. Ильич был в ударе. Он ввергся во вдохновенье уже с двух полстаканов. Андрей растягивал удовольствие, наливал понемногу, не гнал лошадей. Ильич благодарными влажными глазами из-под сморщенных коричневых век глядел на него.