Врата смерти

Мальчики юные, и среди них — мой сын, корчились, прибитые к серым, черным доскам, кровь по доскам и бревнам текла. И сын мой плакал, задрав седую голову к небу. И что-то он крикнул прямо в небо, в вышину!

И я не услышала его последнего крика.

Уши мои оглохли — потому что я увидела, как он уронил голову на грудь, и все тело его пошло, от маковки до пяток, длинной, протяжной судорогой.

И такая же судорога, как плеть, по всему моему телу протянулась.

Я поняла, что он крикнул в черные, снежные небеса.

В злое лицо золотого, безумного солнца.

«Мама!» — вот что крикнул он.

Судорога оборвалась, один ее конец ушел под землю, другой — взвился к вершинам гор.

Я умерла вместе с ним.

— Я умерла вместе с тобой!

И я не услышала ушами своими крика своего.

И голос раздался рядом со мной, над моей головой:

— Спятила, дура безумная.

И другой:

— Может, ее расстрелять?

И третий:

— Брось ее, оставь. Видишь, сама не выживет. Видишь, уже не жилец.

И на незнакомом, гортанном, рычащем, как ледяная вода в горном ручье, что-то страшное, свое, святое или гадкое, добавил.

…Свет. Чистый, невесть откуда, сверху или снизу, отовсюду, льющийся свет.

Видеть светом. Дышать светом. Осязать — светом.

Почему так?

Дрожь сотрясла золотой, насыщенный стрелами лучей воздух.

Мыслить — светом.

И улыбаться — да, тоже им. Им одним.

Но почему руки и ноги недвижны? Почему Он спеленат, как… как младенец, как ребенок у груди матери?

Где Он?

Тишина. Золотая, прозрачная, невероятная тишина.

Светящаяся, молнией ударившая мысль: Он завернут в погребальные пелены, и Он — в гробу.

«Да, да, Я все вспомнил. Меня распяли, Меня похоронили, Меня оплакали… и теперь Я лежу в гробу. В своем гробу, завернут в промасленные, в пропитанные смирной ткани. Они… похоронили Меня как царя. Ибо царей лишь заворачивают в пелены, обмакнутые в смирну».

Царь… Царь Царей…

«Я всего лишь Царь любви своей. И более — никого и ничего на свете».

Он чувствовал, как все его неподвижное, запеленатое тело постепенно начинает, исподволь, неуклонно наливаться светом. Разгораться, как костер. Ярчеть. Он уже видел — в кромешной тьме, вокруг Него, роятся, как голубые и золотые пчелы, вспыхивают искры. Он словно бы тек, переливался в эти искры, выходил вслед за ними из тесного плена пелен. Еще… еще… так, да, вот так…

Свет усиливал волю свою. Свет распускался в Нем, внутри Него, как золотой цветок. Свету уже тесно было в грудной, избитой клетке; за частоколом сломанных ребер; в онемелой глотке, где смерзлось слово, последний мучительный крик. Радостью, свободой вдруг ярко, ясно вспыхнул огонь золотой! И…

…и вышел из Его груди вверх, наверх!

И подался, потянулся Он вслед за огнем!

И — вышел весь, целиком, всем телом Своим и всею душою Своею — из обхвативших Его смертным объятьем холщовых полос!

Вышел! Вылетел свободно, вольно, как вылетает свет из звезды, пронзая бесконечным копьем огромную, бессловесную небесную тьму!

И увидел, поражаясь, дрожа от радости, свидетельствуя Сам Себе: вот нога Моя ступила на мрачную землю гробницы! Вот рука Моя протянулась, рука из Света, из Огня живого — но живая, как прежде, как встарь, и это Моя, Моя рука! Вот и рана в ней — от гвоздя. Вот голый, в одной набедренной повязке, так Я умирал, Я стою Сам пред Собой в темной и душной гробнице Своей! А куда ж Я теперь пойду, голый, воскресший… живой?!

— Я!.. Живой!..

Невероятно. Вот она, его гробовая плащаница: за Ним, у дрожащих от счастья великого, живых стоп Его.

Так вот что такое радость Воскресения. Вот что такое…

— Радость, радость Моя, свет Мой… огонь Мой… Отец Мой!

И что-то, кто-то в уши Ему шепнул:

«И Матерь Твоя».

И Он обернулся. И схватил старый плащ, под ногами валявшийся, подобно спящей собаке, — должно быть, могильщик рубище свое негодное тут оставил, так и бросил тряпку грязную, старую. И на плечи голые, дрожащие накинул. И на колени упал. Лицо в подол плаща уткнул. Плача от радости, чистой и золотой, выкрикнул сдавленно, глухо:

— Мать, это Я! Я — воскрес! Ты видишь?! Ты слышишь?! Благодарю тебя… за все. За все!