Врата Валгаллы

— Вероятно, будет правильно, если возможность эта их воодушевит, — сказал сотрудник СБ. — Моя компетенция тут заканчивается. Я уполномочен консультировать только по технической части.

— А как прикажете нам рассматривать этого... Назгула? Как оборудование или как персонал? — поинтересовался адмирал. — Если оборудование, то его полезность и безопасность — залог его существования. А если персонал, то... штатный психоаналитик у нас даром разве?

— Что до меня, — Клайву Эйнару не нашлось сидячего места наравне с офицерами более высокого ранга, пришлось стену подпирать, — я полагаю, этот ваш Назгул по определению не может быть душевно здоров. Мне, честно говоря, трудно представить более чудовищный конструкт, а он у вас еще и плазменной пушкой оснащен. Один раз человек уже умер... как вы намерены его контролировать? Наличием девушки в кокпите? Простите, это выглядит смешно.

— Девушка в кокпите останется, — сказал представитель СБ. — Это ограничение предписано сверху и будет действовать, пока его не отменит Император или кто-то, говорящий от его имени. Каково бы ни было желание девушки, самого Назгула или командования Базы.

— Я предлагаю в принципе отказаться от Франкенштейна, — уперся психоаналитик. — Про таких, как он, нет книг. Я не имею в виду беллетристику. Есть вещи, которые нельзя использовать в принципе, и уж тем более — нельзя использовать в критической ситуации, когда есть опасность сделаться их заложником. Империя схватилась за него в годину бед. Такие вещи склонны оборачиваться главной бедой, если вы понимаете, что я имею в виду. Мы — ксенофобы, съер вице-адмирал. Так уж исторически сложилось.

— Что значит — отказаться? — неожиданно спросил Гросс. — Пятнадцать сбитых машин.

— Представьте себе, это могут быть ваши машины. Как вы намерены его контролировать? Не знаю, как военспецы определили грамотность атаки, но лично мне было совершенно очевидно: этот ваш Назгул в грош не ставит человеческую жизнь. Вы представляете, что есть армейский миф? Как скоро личный состав поймет, что мертвым он Родине — лучше? Что начальство в любой момент, пусть от отчаяния — вице-адмирал, съер, простите — засунет его в скафандр, в вакуум, а там — фастбарбитал в вену, и готов новый Назгул? И это касается лучших. Каков, скажите, в таком случае смысл быть лучшим?

— И даже смерть нас не остановит, — пробормотал вдруг Тремонт, и все обернулись к нему. Удивленно, ибо начальник летной части предпочитал помалкивать, пока это ему удавалось. — А ведь это, понимаешь, символ.

— Символ, да, — согласился и вице-адмирал. — Мы не можем отложить испытания Назгула до лучших времен. Заниматься его философско-этическим аспектом не ко времени и бессмысленно, как представляется мне. Контролировать Эс... Назгула мы можем лишь в той мере, в какой он продолжает испытывать человеческие чувства, в этом я с вами согласен. Так пусть продолжает их испытывать... доколе может. Человек, вознагражденный за беспримерный героизм вторым шансом: этой версии мы и будем придерживаться. Синклер... — Эреншельд с сомнением посмотрел на психоаналитика, — Краун, позаботьтесь об этом.

* * *

Если полночь приходит, а ты все без сна,

Сон уже не придет, как его ни манн.

Колыбельная песенка обречена

В эту ночь говорить о любви.

Башня Рован

Активизация военных действий на «Фреки» первым долгом выразилось в том, что в жилых помещениях стало тихо. Насчет других служб Натали было неизвестно, а вот пилоты разом прекратили шумные настольные игры и пение под гитару. И бодрый многоголосый гогот, извечный дамский бич, тоже как будто выключили разом. При трехсменном сосуществовании одна смена всегда спит, а помешать измотанным людям восстановить силы считалось первостатейным свинством. Потому бодрствующий люд ступал мягко и говорил вполголоса, а ежели кто забывался — на него шикали в первую очередь свои.

Таким образом, тишина в жилом отсеке у Шельм стояла почти гробовая, свет был погашен, и только по контуру раздвижной двери пробивался желтый коридорный свет.

Сна ни в одном глазу. Что называется — накрыло. Ни на боку, ни на спине не было Натали покоя, пульс частил и отдавался в висках и сердце. Вот вроде бы нашла подходящую позу, скрестив руки на груди и подтянув колени к подбородку, ан тут же в подреберье всхлипнуло и перехватило дыхание спазмом. И подушка плоская. Неудобно.

Острый приступ жалости к себе, который лучше всего переживать, накрывшись с головой одеялом. Но для этого тут слишком душно. Слишком много народу дышат за переборкой.

Натали села рывком, обнаружив, что прижимает подушку к груди. Невозможно, невозможно, невозможно... Слишком живо было то, что по уму следовало похоронить раз и навсегда. Именно сейчас, стоило закрыть глаза— и воображение накатывало на нее с осязаемой телесностью, обрамленной пламенем свечей, звоном фужеров, ароматом вина, свежестью мокрых ветвей.

Полоса света стала шире, в щель протиснулась Мэри-Лиис, босая и сытая на вид.