Vremena goda

Заместитель Давида господин Гурвич был поднят среди ночи. В кабинете управляющего есть междугородняя связь. Мы пытаемся связаться с Саулом Каннегисером.

Я знаю, что по-настоящему делами филиала ведает Гурвич. Вероятно, в его обязанности также входит докладывать «папочке» о том, как ведет себя непутевый наследник. Во всяком случае шестизначный номер заместитель называет телефонистке по памяти. Звонок должен раздаться прямо в спальне у банкира.

Мы ждем. Трубка трясется в руке у низенького, лысого Гурвича. В другой руке трепещет бумажка с требованием выкупа.

— Господин директор, прошу извинения за беспокойство, но у нас… несчастье.

Перед страшным словом заместитель сглатывает.

Даже с расстояния в несколько шагов я слышу доносящиеся с того конца крики. И могу разобрать два слова: «мой мальчик». У меня течет из носа. За эти несколько часов я столько раз плакала, что заработала хронический насморк и совершенно огнусавела.

— Нет-нет, Давид Саулович жив! Как вы могли подумать?! — переходит на полуплач-полукрик и Гурвич. — С ним всё в порядке… То есть, не совсем всё в порядке… Видите ли, его похитили хунхузы. Требуют выкуп. Триста тысяч. Китайских долларов. Что?

Он дует в трубку, трясет ею, несколько раз повторяет: «Алло! Алло!»

Разъединилось.

Не менее получаса мы пробуем вновь связаться с Шанхаем. Наконец кто-то отвечает.

— Дворецкий, — шепчет мне Гурвич. — Это харбинское отделение, Соломон Гурвич. Я бы хотел… Что? Что?!

Он умолкает, хлопает глазами, на лбу выступают капли пота.

— В чем дело? Дайте я сама с ним поговорю!

— Господина Каннегисера хватил удар. Домашний доктор подозревает тяжелый инсульт, — растерянно говорит мне заместитель. — Им не до нас. Боже, боже, что будет?

— Выпишите триста тысяч и передайте бандитам! Для банка это не сумма!

— Это невозможно…

— Почему?!

— Вы не знаете нашей системы. Списание сколько-нибудь значительной суммы, тем более выдача ее наличными допускаются только по санкции директора. Такой у нашего банка устав.

У меня полное ощущение, что я разговариваю с умопомешанным.

— Банк ведь принадлежит Каннегисерам?

— Формально нет. Совету акционеров. И устав могут изменить только они.

— Так соберите их! И пусть изменят!

— Не выйдет. Девяносто процентов акций контролирует Саул Каннегисер, а он без сознания. Придется подождать.

— Чего?! Чего вы хотите ждать? Пока хунхузы начнут резать Давида на куски?

Гурвич устало трет глаза.

— Одно из двух. Или господин директор придет в себя и подпишет распоряжение. Или… или он скончается. Тогда в права наследства автоматически вступает Давид Саулович. Он выпишет господину Слово чек, и всё устроится.

Всё еще ночь.

Вестибюль гостиницы «Токио». Дежурит ночной портье — с такой же, как у дневного, выправкой. Он тоже меня знает, но пропустить отказывается.

— Господин Ооэ вечером уехал.

— Куда? — Я хватаюсь за голову. На Сабурова была моя последняя надежда. — Когда он вернется?

— Не могу знать. Сказал, что отбывает в срочную командировку и вернется нескоро.

Обессиленно падаю в кресло. Больше сделать ничего нельзя. Только названивать в Шанхайскую клинику — как там «папочка». Не очнулся ли, не умер ли? Всё равно — лишь бы поскорее.

Следующий день.

Редакция. С тридцатой или пятидесятой попытки я прозвонилась главному врачу Американского Госпиталя в Шанхае.

— …Ситуация тяжелая, но стабильная, мисс, — рокочет в трубке приятный бас. — Непосредственной опасности для жизни мистера Каннегисера я не вижу. Он находится в коме. Мы делаем всё возможное, чтобы вывести больного из этого состояния. Не беспокойтесь, мисс, наше нейрологическое отделение оборудовано самым превосходным образом.

— Что такое «кома»? — спрашиваю я дрожащим голосом. — Сколько это может продолжаться?

(Доктор начинает объяснять Сандре значение этого термина, не столь давно появившегося в медицинском обиходе, но я отправляю свою память дальше. Про кому я знаю побольше, чем врач 1932 года.)

Четвертый день после похищения.

«Папочка» всё в том же положении, в госпитале объясняют, что это может продолжаться недели, даже месяцы. Точного прогноза сделать нельзя. Про несчастье с мистером Каннегисером-джуниором они знают, всё понимают, о малейшем изменении в состоянии больного немедленно меня известят.

От бессонницы, истощения и горя у меня начинаются галлюцинации.

Вот одна из них.

Я стою в редакции, у окна, с телефонной трубкой в руке. Смотрю на залитую солнцем улицу. Идут люди, едут машины. Около светофора остановился «форд». Вдруг автомобиль превращается в джонку, кабина — в надпалубный павильончик на четырех шестах. Колышется ткань, рассыпается фейерверк. Я вижу неподвижный силуэт в кепи.

Хунхузы не носят кепи! Все они были одеты по-китайски: в куртки, круглые шапочки, а главарь — в темный френч, какие носят важные маньчжурские начальники.

И как я могла забыть, что перед самым столкновением чей-то голос на джонке сказал по-русски: «Вот он»?