Времена и люди. Разговор с другом

— Я, конечно, с ними поговорю.

— Э-э… Разговорчики… — сказал старик раздраженно. — А вот я поставлю на производственном совещании, чтобы мастера за такое дело не брались. Подумаешь, план! Лучше на одеколоне будем натягивать…

Действительно, у многих девочек брови и ресницы были так насурмлены, а на щеках играл такой подозрительный румянец, что Катя решила с ними поговорить.

— Вы к нам всегда придираетесь, — ответила Аля Масленкина. — Даже странно. Все нас хвалят, даже инженер Ирина Викторовна, на что дама строгая и образованная, и та хвалит. Мы не только подростковый, мы взрослый план выполняем.

Катя подумала и сказала:

— Я потому говорю, что мне хочется видеть вас красивыми, а вы на раскрашенных матрешек похожи.

Клава Мельникова так быстро заплакала, как будто только и ждала этих слов. Аля взглянула на нее и захохотала.

— У тебя слезы черные! Черные слезы, черные слезы!.. — говорила она, показывая на Клаву.

Глядя на них, Катя засмеялась:

— А ну, марш мыться, а то все свои подушки перепачкаете.

Деятельно готовились к параду и мальчики. Сашей Турчановым Катя прямо залюбовалась. Он за последнее время весь как-то выпрямился. Физический труд пошел ему впрок. Черты лица определились, стали мужественными. С детдомовской одеждой Саша, впрочем как и все ребята, решил поскорее расстаться. Он купил себе офицерскую гимнастерку и брюки-галифе, от отца у него остались высокие кирзовые сапоги, которые он теперь носил и чистил самозабвенно. Это была почти военная форма, только что без погон! И она очень шла ему.

— Саша, а ведь тебе через два года призываться, — сказала Катя.

— Так точно, Екатерина Григорьевна. А если что́ на Дальнем Востоке начнется — раньше пойду.

— Без тебя справятся…

— Кто его знает, Екатерина Григорьевна. Война есть война, — добавил он солидно.

Катя знала, что все мальчики мечтают повоевать, считают, что им «не повезло». Если бы война не кончилась, их бы в семнадцать лет не удержать было. Многие уже по нескольку раз писали Верховному Главнокомандующему.

С вечера обсуждался вопрос, в котором часу отправляться на парад. «Надо, товарищи, всем вместе ехать. Транспорт типография дает».

Поздно вечером в общежитие пришел Бурков и принес Кате билет на трибуну.

— Зачем же вы беспокоились? — сказала Катя. — Почему не позвонили, я бы…

— Ничего, ничего, — сказал Бурков добродушно. — Пусть молодежь видит, что сам директор пришел. Это для твоего авторитета хорошо.

Катя поблагодарила, взяла билет. Вечером, оставшись одна, долго рассматривала. Пятая трибуна… До войны ее называли «рабочей».

Катя вспомнила, как в раннем детстве отец взял ее на первомайский парад. Григорий Михайлович был очень горд билетом. Спал нервно, встал рано. Долго брился и даже порезался. И все сердился на мать: то галстук не тот, то запонки куда-то подевались. А Катю одели в зимнее пальто: там ветер, на площади Урицкого, месяц май — шубу надевай… Катя горько плакала. Ей хотелось пойти в новом пальто, в красивом новом пальто в зеленый квадратик.

«Кокетка какая! — говорила мать сердито. — Это в шесть-то лет! Что же дальше будет?..»

Они ехали с отцом на трамвае, доехали до Сада трудящихся, дальше трамвай не пошел. Небыстро шли вдоль садовой решетки. Вежливые милиционеры в новой белой форме спрашивали у них пропуск.

А по другую сторону проспекта стояли войска. Красноармейцы еще не построились. Стояли вольно, шутили, курили. И все, кто шел в этот час на трибуну, не торопились, заглядывались на молодые, еще безусые лица ласково, любовно, как всегда смотрят у нас на армейскую молодежь.

С тех времен запомнились Кате легкие гривастые кони и обнаженные клинки на раннем солнце, розовые и прохладные. На конях была тогда вся артиллерия, конями гордились, высчитывали «лошадиные силы».

Несколько зеленых машин, похожих на больших лесных лягушек, не произвели на Катю никакого впечатления. Они шли медленно, и едкий запах бензина долго еще чувствовался на площади…

А вот на Григория Михайловича именно эти машины произвели впечатление. Катя с великим удивлением смотрела, как по матовой, чисто выбритой щеке Григория Михайловича покатилась крупная слеза.

— Папа, ты плачешь?

Ей было стыдно за отца. А он молчал. И вдруг Катя всем своим существом услышала тишину. Громыхали танки, гремел оркестр: «Как ныне сбирается вещий Олег…», а на трибунах стояла тишина. Катя, поворачиваясь из стороны в сторону, видела, что все люди молча следят именно за этими зелеными машинами.

Когда они уже были дома, за обедом — а на первомайский обед собралось человек двадцать, — отец стал рассказывать о том, что они видели на параде.

— А внутри машин — люди? — неожиданно спросила Катя.

Никто не понял, о чем она спрашивает, никто, кроме Григория Михайловича.

— Люди, конечно, — ответил он дочери. — В каждом танке человек, красноармеец. В этом-то все и дело… — весело прибавил он, взявшись за рюмку.