Времена и люди. Разговор с другом

Война приблизила писателей к армии. И книга «Бои в Финляндии», о которой говорил мне Бычевский, создавалась теми, кто прошел войну. Этот двухтомник вышел в сорок первом году, и его значение трудно переоценить. При всех своих недостатках, книга знакомила читателя с жизнью нашей армии не в форме панегирика. Оказалось, что и противник тоже способен размышлять и действовать и наносить существенный урон нашим Вооруженным Силам. И, наконец, пусть со многими оговорками, авторы книги допускали, что в отдельных случаях и с нашей стороны мог быть совершен или даже был совершен известный просчет, вследствие ли незнания местности или из-за недостатков в снабжении, и даже в связи с неумением пользоваться личным оружием.

Конечно, было в нашей книге и обычное пустословие, были и неточности, или, как сейчас бы сказали, «приписки», но направление книги было верным: поставив перед собой ясную задачу обобщить успешный опыт войны и рассказать о подвигах ее героев, авторы не побоялись сказать и о трудностях, и о том, что война несет смерть.

Очень немногие писатели выступили со своими именными вещами. Превосходная миниатюра Александра Твардовского, очерки Ставского и Бершадского — вот, пожалуй, и все. Такие известные писатели, как В. Беляев, Н. Григорьев, Б. Лихарев, В. Саянов, Е. Соболевский, Г. Холопов, Н. Чуковский, записывали рассказы участников боев. Делали мы это с величайшим желанием, знакомились и с подробными дневниками, и с коротенькими записками. Пусть все это не могло полностью запечатлеть картину пережитого, пусть только его частицу, но само прикосновение к фактическому материалу не только прививало писателю чувство ответственности, но и помогало в борьбе с умозрительным построением вещи — будь то рассказ, будь то очерк. Нет лучшего лекарства от беллетристики, чем внимательное чтение документа.

Молодость расточительна. Это относится не только к отдельному человеку, но и к обществу в целом. Спор о ценности документа носит у нас порой схоластический характер, но я думаю, что сам спор — что беречь, а что нет — мог возникнуть только в наши дни. В тридцатых годах пылали целые архивы. Документ уничтожался — чем быстрей, тем лучше, личные письма сводились к сиюминутной информации о здоровье адресата.

Может быть, поэтому мы с таким волнением прикасались теперь и к госпитальному свидетельству: «Годен для прохождения…», и к дневнику — не обязательно большого начальника, но и рядового красноармейца. Да и то сказать: смерть уравнивает…

Я втянулся в работу в первый же день приезда в Ленинград. Повесть как-то перестала меня беспокоить, да и некогда было думать о ней. Похоже, что сортавальский урок пошел мне впрок. Не раз я вспоминал Бычевского: «Трудно… Но будет еще трудней… еще трудней…»

«…На рассвете 10 мая германские войска широким фронтом перешли западную границу… Германская авиация успешно бомбардировала Антверпен и Брюссель… Как сообщает агентство Рейтер, в налете на Брюссель участвовало 100 немецких самолетов… В Льеже поднят германский флаг».

В этот день я снова уехал на Карельский перешеек. В те места, где стояла лагерем знакомая мне Семидесятая дивизия. В редакционном направлении было сказано: «Для сбора, изучения и литературной обработки материалов…»

Комиссар дивизии Галстян принял меня как родного человека — во всем поможем, иди отдыхай, с дороги надо отдыхать. Но вечером пригласил меня в свою палатку и сказал, что все это хорошо — изучение и обработка, приветствует и прочее, но в первую очередь надо заняться историей дивизии и написать ее в кратчайший срок. Я предложил создать писательскую бригаду: историю стрелковых полков писали Геннадий Гор, Николай Чуковский и Леонид Радищев. Я был бригадир и взял себе лакомый кусочек — артиллерийский полк. Как это ни удивительно, но эта моя тетрадь — история полка — прошла всю Отечественную войну. Летом сорок первого ее буквально из огня вытащил Михаил Иванович Кузьмин — он тогда был замполитом полка, таскал ее потом четыре года с собой, и вот она передо мной спустя сорок лет.

Да не только эта тетрадь осталась у меня памятью о том далеком лете. Я записал там десятки человеческих судеб, и когда Владимир Ставский начал собирать сборник «Сто пять дней», я написал для него несколько очерков, целиком основанных на моих июньских записях.

Я и Бычевского больше не вспоминал, а только тупо слушал «Последние известия».

Капитуляция голландской армии…

На вокзалах Парижа — беженцы из Бельгии и Люксембурга… (Это был недолгий приют для бельгийцев и люксембуржцев, очень скоро и парижане стали покидать столицу.)

Галстян знал, что я, задолго до войны, полтора года прожил во Франции, и несколько раз пытался поговорить со мной на французскую тему, но я в ответ молчал. Понимал, что мое молчание выглядит дико, и все-таки молчал.