Временной узел

– Раз уж зашел разговор о Троцком, скажу откровенно: из всех руководителей-большевиков он был самым отъявленным русофобом. Помнится, когда через три года после революции стала очевидной несостоятельность экономической модели коммунизма, Троцкий предложил организовать трудовые лагеря, в которых бы на положении рабов трудилась большая часть населения России. Одновременно, по замыслам Троцкого, из среды русских необходимо было создавать привилегированную прослойку, которая бы руководила огромной массой рабов. А уж этой прослойкой руководили бы евреи. Слава Богу, Ленин не поддержал Троцкого. Хотя точно не знаю по какой причине. То ли в нем заговорила русская кровь, то ли он вспомнил историю древнего Рима и восстание рабов под предводительством Спартака. Не знаю. Впрочем, – махнул рукой Ефим, – я отвлекся. Продолжу.

Когда я пришел в ВЧК, мне дали участок работы, целью которой, как формулировалось в приказе, было «противодействие контрреволюционной деятельности священнослужителей Русской православной церкви и других конфессий на территории России и за ее пределами». Дело в том, что в планах большевиков одной из главных задач стояла ликвидация в России понятия национальность. Нет национальности – нет национального самосознания, нет национальной гордости. Естественно, что еврейскому меньшинству было бы легче управлять людьми, не имеющим национальной гордости.

В первые годы после революции Р.П.Ц. стала центром русского национального самосознания, его защитой и покровителем. Естественно, что даром ей это не прошло. Не буду занимать твое внимание подробностями, скажу лишь, что только с 1918 по 1922 годы и только по суду было расстреляно около 2700 церковнослужителей, почти 5500 монахов и монахинь. Без суда и следствия уничтожено не менее 15000 духовных лиц.

В этом страшном избиении я принимал самое активное участие. Поначалу сердце мое нервно сжималось, а дыхание учащалось, когда я подписывал очередной приговор, но постепенно сердце и нервы утратили чувствительность, и вскоре я перестал вести статистику своих преступлений. Я вспоминал мою двоюродную сестру Бэлу, окровавленное лицо моего отца, нашу разграбленную лавку и убеждал себя: так надо!

К середине 20-х годов сопротивление церкви было в основном сломлено и меня все чаще стали привлекать к другим видам работы. Впрочем, работа у ВЧК (впоследствии ОГПУ и НКВД) была всегда одна: карать тех, кто действовал, говорил и даже мыслил иначе, чем предписано руководством партии и страны. В 1934 году, когда главой ОГПУ (НКВД) стал Генрих Ягода, я был назначен руководителем одного из отделов наркомата, ответственного за борьбу с внутренней контрреволюцией. Примерно год спустя ко мне на стол легло письмо, донос, на который, по роду своей деятельности, я непременно должен был реагировать. В доносе говорилось, что директор Ленинградского механического завода Николай Иванович Лопухин сколотил вокруг себя контрреволюционную группу специалистов, начинавших свою профессиональную карьеру при царском режиме. Целью этой группы является вредительство, саботаж и пособничество иностранной разведке. Но главной причиной, по которой эта бумага была направлена непосредственно в Москву, в наркомат, являлось утверждение, что группе Лопухина покровительствует бывший ленинградский руководитель тов. Зиновьев.

Когда я прочел эти строки, мне стало ясно, что донос сфабрикован в недрах наркомата внутренних дел. Дело в том, что незадолго до этого у меня состоялся разговор с Генрихом Ягодой. Он сообщил мне, что получил указание от Сталина подготовить компромат на Зиновьева и Каменева. Ягода хотел посоветоваться со мной, как нам уберечь своих товарищей-евреев в руководстве партии и одновременно не вызвать гнев вождя. Получив донос, я зашел к Ягоде и прямо спросил его: что делать с Лопухиным. Генрих скривился, как от зубной боли.

– Арестовывай и раскручивай, – буркнул он сердито, – пусть сдает с потрохами всех своих подельников. Но в их списке имя Зиновьева не должно упоминаться.

Через несколько дней после этого разговора я впервые увидел твоего отца. Не скрою, его поведение на допросах во внутренней тюрьме наркомата внутренних дел произвело на меня сильное впечатление. Он не кричал, не бил себя в грудь кулаками, пытаясь доказать свою невиновность, как делали многие арестованные. Он не писал письма руководству с просьбой разобраться в его деле. Он просто молчал. На большинство вопросов следователи получали односложные ответы: да или нет. Он не признавал ни своей вины, ни вины своих товарищей. Ни физические воздействия, ни пытки жаждой и лишением сна результатов не дали. И тогда я приказал арестовать жену Николая Ивановича, твою мать, Валерий.

Дрожащей рукой Ефим вытер пот со лба.

– Когда сквозь оконное стекло следственного изолятора Николаю Ивановичу показали его жену, пересекающую тюремный двор в сопровождении конвоира, у него выступили слезы на глазах. Помню, он схватил меня за руку и прошептал:

– Я все подпишу. Все, что вам нужно. Только отпустите ее! Умоляю, отпустите!