Время и боги. Дочь короля Эльфландии

И все парламентарии немало тому порадовались; ибо наконец-то глазам их предстала та самая магия, о которой мечтали они, во имя которой строили замыслы много лет назад, когда все были моложе и затея казалась не столь безнадежной. Едва голосование закончилось, Нарл вынес еще меду, и парламентарии снова выпили в честь счастливого события; наконец-то, говорили они, магия снизошла на Ориона, и теперь Эрл несомненно ожидает славное будущее! Просторная комната, и свечи, и приветливые лица, и весьма утешительный мед – все это позволяло с легкостью заглянуть чуть-чуть вперед в будущее, окинуть взором год-другой, еще не наставшие, и усмотреть грядущие почести, что сияли в некотором отдалении. Люди снова заговорили о днях, уже совсем близких, когда чужестранные земли узнают о любимой селянами долине: опять принялись они толковать о том, как слава полей Эрла прошествует из города в город. Один превозносил до небес замок долины, другой – высокие и кряжистые меловые холмы, третий – саму долину, укрытую от всех глаз, еще один – милые и затейливые домики, выстроенные теми, кто давно канул в небытие, еще один – лесные чащи, что поднимались у самого горизонта; и все рассуждали о том времени, когда внешний мир услышит обо всем об этом благодаря магии Ориона; ибо всяк ведал, что к рассказам о магии мир всегда готов склонить слух и неизменно обращается в сторону удивительного, даже если погружен в сонную дремоту. Во весь голос восхваляли селяне магию, снова и снова пересказывали историю о единороге, упиваясь славным будущим Эрла, как вдруг на пороге возник фриар. Там, в дверях, стоял он, облаченный в длинную белую сутану, отделанную лиловым, и за спиною его была ночь. В отблесках свеч парламентарии могли разглядеть амулет на золотой цепочке, висевший на шее фриара. Нарл радушно приветствовал гостя, кто-то пододвинул к столу еще один стул; но фриар уже услышал, что народ разглагольствует о единороге. Не сходя с места, он возвысил голос и воззвал к селянам.

– Да будут прокляты единороги, – воскликнул он, – и повадки их, и все порождения магии.

В благоговейной тишине, преобразившей вдруг комнату, в которой только что царило безмятежное веселье, кто-то воскликнул:

– Господин! Не проклинай нас!

– Достойный фриар, – молвил Нарл, – ни один из нас не охотился на единорога.

Но фриар воздел руку в гневном протесте противу единорогов и еще раз надежно проклял их.

– Проклятие на рог этих тварей, – воскликнул он, – и на тот край, где обитают они, и на те лилии, что твари сии щиплют; проклятие на все до одной песни, о сих тварях повествующие. Да будут они прокляты навечно, вместе со всеми прочими тварями, коим отказано в спасении души.

Фриар замолчал, давая парламентариям возможность отречься от единорогов: недвижно стоял он в дверях, суровым взглядом обводя комнату.

Люди же подумали о глянцевой шерсти единорога, о его стремительном беге и грациозной шее, и о красоте легендарного зверя, что на краткое мгновение блеснула перед ними, когда легким галопом промчался он мимо Эрла в вечерних сумерках. Люди подумали о несокрушимом и грозном роге; люди вспомнили песни, о единороге рассказывающие. Тревожное молчание воцарилось в кузне: никто не желал отрекаться от единорога.

Фриар отлично знал, что за мысли теснятся в головах селян, и снова воздел руку, отчетливо различим в свете свечей, – и за спиною его была ночь.

– Да будет проклят их стремительный бег, – объявил фриар, – и глянцевая их шерсть; да будет проклята красота сих тварей и магия, в них заключенная; проклятие всем до одной тварям, что бродят у зачарованных рек.

Но и теперь фриар прочел в глазах людей неизбывную любовь ко всему, что запрещал он, и потому не умолк. Он еще более возвысил голос и продолжал, не сводя сурового взгляда с встревоженных лиц:

– Проклятие троллям, эльфам, гоблинам и феям на земле, гиппогрифам и Пегасу в воздухе и всем племенам водяных и русалок под водою. Наши священные обряды запрещают их. Да будут прокляты все сомнения, все странные сны, все фантазии. И да отвратятся от магии все истинно верные. Аминь.

Фриар стремительно обернулся и исчез в ночи. Ветер, помешкав у двери, рывком захлопнул ее. В просторной комнате кузницы Нарла все осталось так, как несколько минут назад, однако блаженное умиротворение словно бы омрачилось и померкло. Тогда заговорил Нарл, поднявшись над столом и нарушая угрюмую тишину.

– Или встарь замышляли мы наши замыслы и уповали на магию, – молвил он, – для того, чтобы теперь отречься от существ волшебных и проклясть ближних наших, безвредный народ, обитающий за пределами ведомых нам полей, и прекрасные создания воздуха, и подруг утонувших мореходов, что живут на дне моря?

– Ни в коем случае, – раздались голоса. И парламентарии снова жадно глотнули меду.

А затем встал один из них, высоко подняв рог с медом, и еще один, и еще, пока наконец все они не стояли вокруг стола, озаренного светом свечей. «Магия!» – воскликнул один. И все дружно подхватили его клич, и вот уже все хором кричали: «Магия!»