Время изоляции, 1951–2000 гг.

Книга Адамовича пронизана ужасом и отчаянием при самой мысли о неизменности природы человека. И кончается она тоже ужасно трагически. Герой посещает мемориал Хатыни и, глядя на памятник, вспоминает жуткие детали: «У каменного старика, того, что держит убитого мальчика, ладонь, пальцы прострелены. Я не знаю, видят ли это зрячие. Я видел не раз после войны. Почти у всех, кого расстреливали вместе с детьми и кто при этом случайно остался жив, рука изуродована. Та, которой закрывали, прижимали к земле голову ребёнка. Человек упал рядом с убитыми, успел упасть живой с живым ребёнком, их заливает ужас, заливает кровь мёртвых. Не двигаться, не шевелиться, что бы ни происходило!.. Но ребёнок, он хочет встать, сейчас он заплачет, закричит! И его держит, прижимает к земле рука отца или матери, просит, умоляет молчать, не звать смерть… А смерть уже подошла, смотри! в упор, целится. Стреляет в головку ребёнка – и в руку, которая защищает, прячет круглую тёплую, как летняя земля, головку

…» И когда он смотрит незрячими глазами на этот памятник, слушает голоса, он вдруг слышит голос шофёра, который кричит: «Ну, дальше поехали?

» И этот вопрос повисает в воздухе, потому что куда дальше после Хатыни, после Сонгми, после Вьетнама, после Камбоджи? Он не знает ответа на этот вопрос. Он знает, что этот крестный путь человечества продолжается. И его, как человека ХХ века, как довольно советского атеиста, ничего не утешает: никакая культура, никакая религия – он провалился в то знание о человеке, страшнее которого ничего не может быть.

Возникает вопрос, зачем сегодня читать «Хатынскую повесть»? У меня есть на это совершенно чёткий ответ. Сразу хочу сказать, что я этого опыта, ни опыта просмотра этой картины, ни опыта знакомства с этой прозой, конечно, никому не пожелаю. «Хатынская повесть» не очень активно издавалась в Советском Союзе, потому что всё-таки какая-то цензура действовала, слишком пугать читателя и подвергать сомнению нравственные устои советского человека было не принято. Я прочел «Хатынскую повесть» в 1984 году, поехавши впервые в жизни в Минск на научную студенческую конференцию. Там продавался трёхтомник Адамовича, я его купил и всю обратную дорогу читал эту вещь. И надо вам сказать, что она меня перевернула абсолютно, я просто какое-то время действительно не мог смотреть на людей. Похожее впечатление на меня произвела вышедшая вскоре после этого повесть Наума Нима «До петушиного крика», где описывалась реальность советской зоны, какой она была уже после Солженицына, – тоже у меня очень надолго пропали сон и аппетит. Причём Ним при ближайшем знакомстве оказался милейшим человеком, довольно брутальным красавцем и выпивохой, а вот Адамович был страшный, я могу об этом свидетельствовать. Он производил впечатление человека, вернувшегося из ада. Его тихие интонации, подчёркнуто интеллигентный облик, застывшее маскообразное лицо – всё это говорило о том, что он побывал в аду. Он мог улыбаться, но улыбался он какой-то очень страшной улыбкой. И вся его проза была страшная.

Когда я читаю «Хатынскую повесть», я удивительным образом ловлю себя на совпадении ощущений с днём сегодняшним. После 1985 года, после 1991 года нам тоже казалось, что ничего не повторится, нам казалось, что все преступления разоблачены и всё зверство осталось в прошлом. Нет. Люди по-прежнему готовы это оправдывать, готовы нести цветы на могилу Сталина. Кто мог это себе представить в 1991 году? Кто мог представить, что они будут так себя вести сегодня: так радостно голосовать за мерзость, с таким наслаждением падать в обскурантизм, так радостно валяться в грязи, просто умиляясь собственному чавканью? Кто мог в это поверить? Никто.

Леонов говорил, что все ваши заветы и мысли должен высказывать отрицательный персонаж, чтобы в случае чего вы могли перевести стрелки. Адамович следовал этому совету: в «Хатынской повести» есть герой Бокий (по аналогии с Бокием-чекистом), который высказывает самые страшные мысли: