Время лгать и праздновать

Иван говорил: «Не одному Блоку привиделось, что впереди у революции — Христос. Но его не было… Не было и просто светлого отрока — как у Нестерова в «Душе России». Там шел некто темный и безликий, не знающий и не понимающий Христа. И в этом все дело, потому как христианство — это мысль. Все остальное в нем — антураж…» Братик-то наш пьяненький разглядел-таки, где она — истина… И — помер от бессилия, от невозможности разделить ношу с ближними… Он-то знал: сколько ни пиши правильных законов, сколько ни заводи философских хозяйств, смуту не унять… Не умственность надобно насаждать, а лелеять живое — то самое, что растет сквозь асфальт, что само по себе устраивается на земле. Не тем отлична Россия, что в ней Башмачкина обижали, а что узрели его обиду!.. Не в прославленной Италии, не в разлинованной Германии, а в затурканной России. А мы взялись втискивать себя в разлинованные квадраты, не понимая, что нет в нас ничего для такой цивилизации, что для нас она — разор души. Оттого и прививается не лучшее из-за кордона, а самое пакостное… Срамота всякая… Чтобы вернуть стране доброе здоровье, если это еще возможно — века надобны. Века покоя и воли. — Курослеп глядел на летчика хоть и победителем, но вроде по-дружески. — А пока — обзаводись плебеем. Подбери помоднее, натренируй получше, закали в схватках — и он тебе сторицей воздаст!..

— Понял, Шаргин. Чтобы уберечься от цивилизации, надо быть наполовину человеком, наполовину сукиным сыном вроде тебя. — Летчик так благодушно рассмеялся, что Курослеп даже растерялся, но и тут переключил себя на удивление:

— Что это ты больно веселый?.. Или хватил малость, потому как дорожка шифером пошла?.. То-то я гляжу… — Что он углядел, осталось неизвестно. Летчик продолжал широко улыбаться, и это выходило так не по нутру Курослепу, что он даже присел, желая показать, что подождет, пока напарник перестанет дурака валять.

— Что замолчал, Шаргин?.. Раздумываешь, спускать или не спускать с поводка своего плебея?..

— Не боись, мы на него намордник надеваем, чтоб не реагировал по мелочам.

— Хорошо устроился. Жалобы на судьбу, поиски «идеи» и прочая лирика — это в наморднике, а как подворачивается случай напакостить ближнему — намордник долой, а?..

Курослеп поджал губы и скривился, видать — сильно задело за живое. Малое время беспричинно мелил кий, пересчитывал очки — чтобы скрыть свою задетость, и наконец решил показать, что не его уели, а он уел:

— Зря обижаешься, Нерецкой. Ты вникни, я же для тебя старался!.. — По-собачьи оскалившись, прижал руку к сердцу и шагнул к летчику — обрати, мол, внимание, какой я красавец.

— Услужливость, это у тебя в крови, Шаргин!.. Как ты изволил заметить, активная жизненная позиция… Что верно, то верно. Вот и директору товарной базы услужил, а?.. Иначе не мог. Иначе не видать бы тебе его дочки, как своих ушей… Деньги-то вернул, ханурик?..

Курослеп сморщился, откинул голову и даже откачнулся, как будто его дурным духом обдало. Только летчик смотрел на бильярд.

— Ну а Ивану никак нельзя было не услужить — брат все-таки!..

— Ты на что-то намекаешь?..

— Позиция у тебя активная. Решил вытравить у брата уважение к отцу — и вытравил. Вместе с братом. Потешил плебея?..

— Эвон куда тебя понесло…

— И по ночам спишь, а?.. Спишь. Раздвоение помогает.

Курослепу надо было играть, а он сидел серый и невозмутимый, как покойник. У Мефодича лопнуло терпение:

— Вот что: или вы играете, или мы закрываем!..