Время ненавидеть

Очень трудно общаться с человеком, который глядит на тебя честнейшими, удивленными глазами. Гребневу проще было яриться в заочной мысленной беседе с Сэмом. И даже через дверь было проще язвить: заходи – ключи у тебя есть, я знаю. А вот предстал Сэм как есть, глядит на Гребнева честнейшими, удивленными глазами. Гребнев знает, что Сэм врет, Сэм знает, что Гребнев знает. Но снова правила какие-то неписаные в права вступают. Как тогда, когда они оба прятали глаза друг от друга, сетуя на драконство безымянных чернокнижников. И кто кого большим болваном считает – недифференцируемо.

Любопытно – чаще говорят человеку, что он болван, нежели что он – обманщик. Практически никогда не говорят, что – обманщик. Даже если видят, что врет нахально. «Не врите!». Кто когда и от кого последний раз такое слышал: «Не врите!». Пусть не в свой адрес, пусть в адрес разнаипоследнего завравшегося: «Не врите!». Охо-хо, времечко!.. В лучшем случае такому разнаипоследнему скажут: «Болван!». А он не болван, отнюдь! Он просто врет. Но ведь если: «Вы – обманщик!», то для того, кто это произнес, – косвенное признание, что сам болван. Потому что кто-то признал его глупей себя и собирается надуть. И пусть этот кто-то много глупей тебя по твоему мнению, но все равно обидно.

А самое парадоксальное, что, столкнувшись с таким обманом, с честнейшими и удивленными глазами, сам отводишь глаза, впрямую ничего не говоришь. Всем своим видом даешь понять, что обман раскушен, но правила есть правила. Потому не кричишь обличающе: «Вы обманщик!», а все тем же своим видом даешь понять: ну, я жду, когда сам сознаешься. А этот сам никогда не сознается. И ты со своим многозначительным видом становишься много глупей того, кто много глупей тебя по твоему мнению. И сам это ощущаешь.

Гребнев ощутил это в полной мере, получив на свое многозначительное «Заходи!» честнейший и удивленный взгляд рабкора Григория Семикова. Ярись не ярись, а пришел к тебе рабкор, который ничем не обязан, а вот написал нечто, как и обещал. Спасибо ему большое за то, что потрудился, поработал над текстом. Мы славно поработали и славно отдохнем! Вот текст – уткнись и заткнись. Гребневу ничего не оставалось, как только это и сделать. Он так и сделал.

Сэм писал про итоговое собрание секции афористики при районном обществе книголюбов. Сэм писал, что за пять лет существования секция афористики накопила в своей коллекции более десяти тысяч высказываний афористического жанра. Что афористы секции собрали мудрость всех времен и народов, включая сюда и забытые афоризмы забытых авторов, поиск которых ведется в книгах русских, зарубежных и советских писателей, публицистов, общественных деятелей. Что секция не останавливается на достигнутом и сама пробует свои силы в сложном и увлекательном деле придумывания мудрых мыслей. Более того, готовит сейчас устный сборник избранных мыслей активистов секции, для которых афоризмы являются длительным и глубоким увлечением, которому они посвящают весь свой досуг.

(Досуга у активистов, судя по более чем десяти тысячам мудрых мыслей, было в изобилии.).

А со своим устным сборником они намереваются выступить перед полеводами и отдыхающими, предложив на их взыскательный вкус целый ряд собственных афористических высказываний, в частности, посвященных детской тематике. А примеры афористических высказываний приводились такие: «Шалости и проказы – кислород детства: не шалят лишь обездоленные дети». Или вот: «Мыльные пузыри детства учат не унывать, когда будут лопаться радужные мечты».

(Му-уд… дро!)

А заканчивалось пятистраничное рукописное откровение Сэма фразой в том смысле, что работа секции служит – внимание! – «предотвращению возникновения распространения заблуждения о том, что молчанье – золото».

М-мда, разнообразие вариантов предполагает их изобилие. Обратное утверждение, собственно говоря, тоже верно.

И почерк у Сэма аккуратный, буковка к буковке. Совсем другое дело теперь! Постарался.

Гребнев, мстя за честнейший и удивленный взгляд, задушевно и нудно рассказал Сэму, почему принесенное нечто не годится никуда. Гребнев от души попрыгал на авторском самолюбии – благо тут-то загипсованная нога не препятствовала.

Гребнев растерзал, замордовал, изничтожил рабкора Григория Семикова, который кивал и смиренно приговаривал после очередного оскорбления: «Да-да. Я понимаю».

А потом Гребнев понял, что сам болван. Понял, что не затрагивает нудная и задушевная нотация никаких нервных окончаний рабкора Григория Семикова, – он, рабкор Григорий Семиков, и не претендует на «золотое перо». И глядит он на Гребнева стеклянными глазами, в которых есть все – и понимание, и сокрушенность собственной несостоятельностью, и уважение к авторитетному мнению профессионала. Только глаза стеклянные. Как у чучела – то, что они выражают, никак не связано с тем, что чувствуют. А ничего не чувствуют.