Время потрясений. 1900-1950 гг.

Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,все мы четыре любили, но все имели разные«потому что»:одна любила, потому что так отец с матерью ейвелели,другая любила, потому что богат был её любовник,третья любила, потому что он был знаменитый

художник,а я любила, потому что полюбила.Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,все мы четыре желали, но у всех были разныежеланья:одна желала воспитывать детей и варить кашу,другая желала надевать каждый день новые платья,третья желала, чтоб все о ней говорили,

а я желала любить и быть любимой.Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,все мы четыре разлюбили, но все имели разныепричины:одна разлюбила, потому что муж её умер,другая разлюбила, потому что друг её разорился,третья разлюбила, потому что художник её бросил,

а я разлюбила, потому что разлюбила.Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,а может быть, нас было не четыре, а пять?

Вот эта чрезвычайно эффектная концовка сразу придаёт стихотворению ощущение перспективы, вот тот «продлённый призрак бытия синеет за чертой страницы», о чём говорил Набоков. Стихотворение продолжается за страницу, за конец. И в этом, пожалуй, заключается главное очарование Кузмина, потому что он всегда о чём-то ином. Может быть, этими четырьмя возможными реакциями, четырьмя модусами любовь не исчерпывается, а есть какой-то пятый вариант, который и является самым божественным. «А я полюбила, потому что…», и вот это «потому что», которое чувствуется всегда за обыденной жизнью, и есть самое главное.

Есть множество толкований. Некоторые отсылают к египетским текстам, к папирусам, фольклору – к чему угодно, но для меня совершенно очевиден этот смысл. Может быть, я не прав в своём прочтении, но всегда есть неучтённый вариант жизни, который мы чувствуем, по которому мы тоскуем, но, как у Ахматовой в «Поэме без героя»: «С детства ряженых я боялась, / Мне всегда почему-то казалось, / Что какая-то лишняя тень / Среди них “без лица и названья”». Ощущение, что есть ещё что-то помимо того, что мы видим и знаем. В этом, собственно говоря, весь Кузмин, всё его очарование.

Конечно, «Александрийские песни» весьма привлекательны для читателя Серебряного века и особенно для современного читателя, потому что в них есть это очарование восточной экзотики. Мы прекрасно понимаем, что египетская тема, о которой Лада Панова написала целый двухтомник о рецепции Египта в русской культуре, для Серебряного века весьма характерная вещь. Стоит вспомнить мандельштамовского «Египтянина»:

Я избежал суровой пениИ почестей достиг;

От радости мои колениДрожали, как тростник.И прямо в полы балахона,Большие, как луна,На двор с высокого балконаБросали ордена.То, что я сделал, превосходно —И это сделал я! —

абсолютно точный аналог египетской надписи.