Время ранних разлук

На середине дороги тракторист выпрыгивает из машины.

Неуправляемый трактор с грохотом мчится вниз, к подножию горы, где остановилась вся колонна. Вот-вот он врежется в нее, врежется в орудия, в прицепы со снарядами… На первом прицепе шестьдесят снарядов с зарядами. Вес каждого комплекта — семьдесят пять килограммов… Если все это одновременно взорвется — семьдесят пять, умноженное на шестьдесят?!

Спасает случайность. В сотне метров от колонны трактор задевает «звездочкой» о бетонный столбик на краю дороги. И долго крутится на месте, как волчок…

Катастрофы не произошло.

Снова начинаем подъем. На этот раз рядом с трактористом идут бойцы орудийного расчета, с «железяками» на проволоках. «Железяки», придуманные сержантом Квашней при штурме горы Чертеж, нам пригодились десятки раз.

Это и называется «наступлением в трудных условиях горно-лесистой местности».

Но наступление — это бой.

Каждый день идет тарарам. Каждый день ползут по склонам гор дымы разрывов. И не поймешь, то ли это дым, то ли облака.

Немцев приходится выкуривать с вершины каждой горы. Сопротивляются они отчаянно. Засядет в ущелье один пулеметчик и проходу никому не дает. А обнаружить его трудно: кругом — нагромождения скал.

Некоторых мы все же находили. Они были прикованы к пулемету цепью. Они не смогли бы убежать, даже если бы захотели… Это смертники — солдаты, заранее приговоренные к смерти.

…Подъем, спуск, подъем, спуск.

Вьется, петляет по горам дорога. Головной в бригаде идет тучковская «семерка». Наша «девятка» за ней.

Вдруг впереди раздается сильный взрыв, поднимается столб дыма.

Высоко в небо летит орудийное колесо. Огромное, тяжелое, колесо превращается в маленькую точку…

Пушка «семерки» подорвалась на мине. Колонна останавливается.

Мы начинаем объезжать ее. Около накренившегося набок подорванного орудия сгрудились солдаты.

Я на ходу прыгаю с трактора. На земле около орудия лежат убитые — те, кто сидел на нем: несколько бойцов и майор Красин.

Смотрю на Тучкова. Он бледный, дышит тяжело, один глаз моргает часто-часто, другой неподвижен… Нервный шок, паралич. Опять, как в тот день, когда Тучков получил телеграмму о гибели отца.

Спрашиваю:

— Василий, тебя не задело?

— Нет.

— А почему Красин?..

Тучков, еле поворачивая язык, объясняет:

— У него штабная машина забарахлила. Остановил нас. Я ему говорил: «Садитесь на трактор». А он сказал: «Люблю прокатиться на пушке, по старой солдатской привычке…»

По краям дороги стоят шесты с дощечками: «Разминировано». Все мины саперы обезвредили. Эту, проклятую, не нашли. Наверно, была деревянная и зарыта глубоко: миноискатель не почувствовал. Трактор проехал по ней гусеницей — она не сработала, а вот орудие колесом надавило…

Подбегает Любка:

— Дайте дорогу, мужики! Раненые есть?

Раненых нет. Все убиты.

Тела двух бойцов настолько изуродованы, что и не узнать, кто они. А у Красина — ни кровинки: его тряхнуло взрывной волной.

Он лежит на спине и смотрит застывшими глазами в хмурое карпатское небо. Под ремнем шинели — обломок тросточки.

Сегодня утром во время короткой остановки он сидел па подножке своего «газика» и вырезал ножом на палке орнамент.

— Знаешь, Крылов, — сказал он, — я такую удобную ветку срезал — прямую-прямую. Тросточка из нее получится — загляденье!

Мы снимаем шапки.

Подъезжает повозка. На нее кладут убитых.

Майора Красина и бойцов орудийного расчета хороним на окраине деревни Святого Павла.

Есть в Словакии такая долина, где все деревни названы святыми именами: Святого Петра, Святого Антония, Святого Матвея.

В этой долине бьет целебный источник. И за сотни километров с далеких гор приходят сюда больные люди, чтобы избавиться от недугов.

Красин нашел здесь смерть.

Над могилой, выдолбленной в мерзлой, каменистой земле, солдаты и офицеры произносят прощальные слова.

Морозный воздух, неподвижную, омертвелую тишину «святой долины» разрезает салют из автоматов…

Ко мне подходит капитан Исаев. Удрученно качает головой:

— Не могу поверить! Сколько огней видел человек, и надо же тут… Когда и война-то кончается. Ну что ж? Пойду сказать, чтобы заводили моторы.

Исаев делает несколько шагов, оборачивается, грустно, тяжело улыбаясь, показывает мне три пальца…

НЕ ПЛАЧЬ, ЛЮБКА!

К нам в гости на наблюдательный пункт «девятки» пришла Любка.

Как обычно, сержант Богомазов играет на гитаре, Любка поет о теплом ветре.

На нашем южном фронте действительно веет теплый ветер. Тает снег, с гор бегут бесшабашные весенние потоки. И небо стало добрее: с каждым днем все больше голубизны. И облака выше.

Валиков ходил в штаб с донесением и принес Любке букетик подснежников.

Любка поет. Песен она знает много. Голос у нее не ахти какой, но поет она задушевно.

— Ну ладно, мужики, я устала, — говорит она. — Заведите вашу шарманку. Хочу послушать настоящую музыку.

«Настоящая музыка» — это наша венгерская пластинка. А шарманка — патефон, который неутомимый «следопыт» Козодоев вытащил из-под кучи барахла на разбитом немецком грузовике.

Плачет скрипка… Мягчит и будоражит сердца мятущаяся мелодия. В ней столько нежности, может быть неразделенной любви, и столько боли!