Время Сигизмунда

Коммендони не тронули ни слезами, ни доказательства, он стоял за то, чтобы брак не расторгать, настаивал на святости уз.

— Как духовное лицо он был прав, — сказал епископ, — но не всегда один закон может служить для всех.

— Да, потому что король, потеряв надежду на новый брак и потомство, от отчаяния, равно как по привычке, бросился в объятия этих чудовищ, которые теперь из него высасывают жизнь и покой. Он потерял здоровье, растратил казну, запустил общественные дела.

— И один камердинер! Один! — тут голос епископа подавило возмущение. — Он закрывает нам дверь, не допуская сенаторов, издеваясь над ними.

— Король не знает, что с ним делается, — сказал референдарий, — жизнь его убегает, он боиться за неё, окружился бабами, в волшебные лекарства которых больше верит, чем в науку Фогельфедера, остаток сил тратит на женщин, умирает уставший, без ума, без размышления.

— Он убивает себя, — добавил епископ.

— Добровольно. Это ничто иное, как отчаяние. Мы признаём, пане, в личной жизни не было более несчастного человека! Красивая и мягкая Елизавета, которую он так любил, вырванная у него после нескольких месяцев совместной жизни. Что он выстрадал за Барбару, и как коротко с ней радовался! Ему приказали жить с третьей, когда сблизиться с ней не мог. Пожалейте его.

— Но где мужская выдержка? Где?

Тут вошёл королевский медик Фогельфедер, бледный, расстерянный, и, низко поклонившись епископу, сказал тихо:

— Мы тут, а ведьмы за нами!

— Что? — воскликнул епископ, бледнея.

— Они уже тут, — кивая головой, воскликнул с возмущением немец, бледное лицо и голубые огромные глаза которого теперь ещё больше побледнели и странно изменились.

Когда он это говорил, в его руке был кусочек бумаги, а другой невзначай дёргал на себе чёрную одежду. В его продолговатом лице были видны беспокойство и подавленный гнев.

— Кто их привёл? — спросил епископ.

— Одна приведена из Вильно по отчётливому приказу его королевского величества, другая не знаю откуда, третья уже, по-видимому, давно тут ждала нас.

— Кто с ними приехал?

— Из Вильна королевский придворный привёз Будзикову.

— Что же с ней думают делать?

— Ведь ни на что иное, только для лекарств её привезли, — сказал с отчаянием Фогельфедер, — я отвечаю за королевскую жизнь, так как называюсь лекарем а эти бабы, они ему готовы какое-нибудь зелье дать, они готовы нечистой силой отогнать болезнь.

— Это ведьмы, — сказал референдарий, — я слышал о них, но нельзя допустить, чтобы они что-то делали с его величеством королём.

— А! Смилуйтесь, не допустите! — заламывая руки, прервал Фогельфедер.

— Пойдём, — сказал епископ.

— Пойдём, — прибавил референдарий.

— Послать к пану маршалку Литовскому, поедем все вместе, упадём ему в ноги, будем умолять его.

И они живо направились к двери, когда та с грохотом отворилась и вошёл Николай Радзивилл.

— Куда? — спросил он, видя, что они собираются уйти.

— К королю.

— Я пять раз был и меня к нему не пускали, — сказал с гневом маршалек. — Эти фавориты стоят, как собаки, у дверей и лают, думают, что кто-нибудь из их пасти кости возьмёт, которые грызут.

— Но быть не может, чтобы нас не пустили, — воскликнул епископ, — здесь речь о королевской жизни! В замке ведьмы, которые собираются его лечить, мы это позволить не можем. Этот сброд приводят с конца света, обманщиков и недостойных женщин, чтобы ими вытянуть деньги из королевской шкатулки и разделить их между собой. Это ужас!

— Пойдём, — сказал Радзивилл, — но я заранее вам говорю, что нас не пустят. Для нас король либо спит всегда, либо болен.

Они прошли двор и направились к королевским комнатам. Фогельфедер, который сначала шёл за ними, отстал потом и погрустневший ушёл в свою комнату. Сенаторы без препятствий дошли до залы, но как только там показались, Николай Мнишек переступил им дорогу.

Несмотря на вежливый поклон и улыбку, какими он приветствовал прибывших, в его глазах виден был какой-то насмешливый блеск.

— Мы пришли к его величеству королю, — сказал епископ.

— Пошлю спросить, — отвечал Мнишек. — Наияснейший пан устал от дороги и объявил, чтобы сегодня к нему никого не пускали.

— Срочное дело, — добавил мрачно Радзивилл.

— Пошлю спросить, — повторил подкоморий.

Сказав это, он легко постучал в дверь комнаты и насторожил уши.

Вышел Княжник, дерзко взглянул на прибывших и грубовато сказал:

— Нельзя.

— Спит? — спросил, подмигивая глазом Мнишек.

— Не спит, но нельзя, — отрезал служитель.

— Почему? — отозвался референдарий.

— Почему? Потому что нельзя.

Все покраснели, Княжник не задумался, не испугался, повёл по ним только глазами и зевнул.

— Но мы должны сейчас же увидиться с его величеством королём!

— Этого быть не может, — отвечал Мнишек.

— Но что же с королём делается? Разве только вам в любой час к нему можно? — с возмущением сказал епископ.

Наполовину улыбающийся подкоморий пожал плечами, подошёл к двери, осторожно отворил её, казалось, будто что-то потихоньку говорил, и сразу вернулся.

— Его величество король принять не может.

— Но ради Бога, почему? Вы говорили, что срочное дело?

— Я говорил; король отвечал: «Подождёт до завтра».