Время свинга

— Ох, ну еще б, я слышал, какие тут перемены. Большие времена, большие времена. Хорошо для деревни, пральна? Развитие.

— Надеемся на это, — сказал Ферн.

— Но, братишка, — тебе-то что-нибудь с этого перепадает? Вы, ребята, знали, что братишка мой тут слишком хорош, ни за какие деньги не купишь? Он весь про следующую жизнь. Я — нет: я этой жизни хочу! ХА-ХА-ХА-ХА. Деньги, деньги, валятся. Вот правда же. Ох, чувак, ох чувак…

Ламин встал:

— До свиданья, Бачир.

— Такой серьезный этот-то у нас. Но он меня любит. Вы б меня тоже полюбили. Ой-ё-ёй, вам тридцать три будет, девушка! Нам надо поговорить! Время летит. Жить свою жизнь надо, пральна? В следующий раз в Лондоне, девушка, в Вавилоне — давайте поговорим!

Идя назад к машине, я слышала, как Ферн хмыкает себе под нос — эта встреча его взбодрила.

— Таких у нас в народе зовут «персонажами», — сказал он, и когда мы дошли до ждавшего нас такси и обернулись, чтобы в него садиться, — увидели персонажа Бачира: он стоял в дверях, по-прежнему в наушнике, держал в руках всю свою технику и махал нам. Когда стоял, наряд его выглядел особенно причудливо: брюки слишком коротки на лодыжках, словно у машалы в деловом костюме.

— Бачир три месяца назад работу потерял, — тихо сказал Ламин, когда мы сели в машину. — Теперь он в этом кафе каждый день.

Да, все в той поездке ощущалось как-то не так, с самого начала. Предыдущей достославной своей осведомленности я больше не ощущала — никак не могла избавиться от назойливой мысли, что совершаю ошибку, все неверно поняла, начиная с Хавы, которая открыла дверь на свой участок в новой косынке, черной — она покрывала ей голову, и концы свисали до середины туловища, — в длинной бесформенной юбке — над такими она всегда обычно смеялась, когда мы замечали их на рынке. Обняла меня она крепко, как и раньше, а Ферну лишь кивнула — казалось, его присутствие раздражает ее. Все мы немного постояли во дворе, Хава со скрипом поддерживала светскую болтовню — но к Ферну ни с чем не обращалась, — а я надеялась на какое-нибудь упоминание об ужине, который, как вскоре я поняла, не воспоследует, покуда Ферн нас не покинет. Наконец до него дошло: он устал и двинется обратно к розовому дому. Как только дверь за ним закрылась, вернулась прежняя Хава — схватила меня за руку, расцеловала мне все лицо и воскликнула:

— Ой, сестренка, — хорошая новость: я выхожу замуж! — Я обняла ее, но ощутила, что к лицу моему прилипла знакомая улыбка — та же, какую я носила в Лондоне и Нью-Йорке, когда мне сообщали подобные вести, и я уловила то же острое чувство, что меня предали. Мне было стыдно так себя чувствовать, но я ничего с этим поделать не могла: часть моего сердца ей закрылась. Она взяла меня за руку и повела в дом.

Столько всего нужно рассказать. Его звать Бакари, он таблиг, друг Мусы, и врать она не станет и не скажет, что красавец, потому что на самом деле все вовсе наоборот, это она хочет, чтоб я сразу понимала, в доказательство вытаскивая телефон.

— Видишь? На жабу похож! Честно, я бы все-таки предпочла, чтоб он этим черным глаза себе не красил и хной так не поливался, в бороде… а иногда еще он носит лунги![191] Мои бабушки считают, что он похож на женщину в гриме! Но они наверняка ошибаются, потому что сам Пророк красился, это полезно от глазных инфекций, да и вообще я еще столько всего не знаю, что надо учиться. Ой, бабушки мои плачут день и ночь, ночью и днем! Но Бакари добрый и терпеливый. Он говорит, что вечно никто плакать не будет — и это же правда, правда?

Племянницы Хавы, двойняшки, принесли нам ужин: рис для Хавы, печную жареху для меня. Несколько ошалев, я слушала, как Хава мне рассказывает смешные случаи из своего недавнего мастурата[192] в Мавританию — самая дальняя поездка в ее жизни, — где она часто засыпала на лекционных занятиях («Мужчина, который там говорит, ты его не видишь, потому что ему не разрешается на нас смотреть, поэтому говорит из-за занавески, а все мы, женщины, сидим на полу, а лекция у него очень длинная, поэтому иногда нам просто спать хочется») и даже думала нашить на свою жилетку изнутри карман, чтобы прятать там телефон и украдкой писать эсэмэски своему Бакари, когда говорят особенно скучно. Но такие истории она неизменно завершала какой-нибудь благочестиво звучавшей фразой: «Самое важное — это любовь, которую я испытываю к своим новым сестрам». «Не мне об этом спрашивать». «Все в Божьих руках».

— В конце, — сказала она, когда еще две девочки вынесли нам жестяные кружки «Липтона», сильно наслащенные, — значение имеют лишь хвалы Богу и чтобы всякую дунью

[193] позади оставить. Говорю тебе — на этом участке только и слышишь, что про дунью. Кто сходил на рынок, у кого новые часы, кто «черным ходом» едет, у кого есть деньги, у кого нет, хочу того, хочу сего! А когда путешествуешь, несешь людям правду Пророка, на всю эту дунью времени совсем нет.

Мне стало интересно, почему же она до сих пор на участке, если жизнь здесь так ее раздражает.