Время свинга

— Погляди только на это. Посмотри, что она с тобой делает. Ногтей нет, пальцы кровоточат. — Мне стало интересно, когда это моя мать начала питаться в Сохо, и почему она такая худая, и где Мириам. Возможно, я бы задумалась над всеми этими вопросами поглубже — будь у меня хоть немного пространства, чтобы всерьез над ними подумать, — но в тот вечер мать несло поговорить, и почти весь ужин был занят монологом об облагораживании Лондона — адресовался он как мне, так и соседним столикам, и протягивался от обычных современных жалоб вглубь лет, пока не стал импровизированным уроком истории. К тому времени, как возникло главное блюдо, мы добрались до начала XVIII века. Сам тот ряд городских особняков, где мы сидели — член парламента с задних скамей и личная помощница поп-звезды, евшие вместе устриц, — некогда размещал в себе плотников и рамочников, каменщиков и столяров, и все они платили ежемесячную аренду, которая даже с поправками на инфляцию не покрыла бы и одной устрицы, какую сейчас я кладу себе в рот. — Рабочий люд, — поясняла она, вытряхивая лох-райанскую[197] себе в горло. — А также радикалы, индийцы, евреи, беглые карибские рабы. Памфлетисты и агитаторы. Роберт Уэддербёрн! «Черные дрозды»![198] Это и их место было, прямо под носом у Уэстминстера… Сейчас же здесь ничего подобного не происходит — иногда я прямо жалею об этом. Дайте нам всем что-нибудь такое, с чем можно работать! Или ради чего! Или даже против… — Она протянула руку к панели из трехсотлетнего дерева рядом со своей головой и томительно погладила ее. — Правда в том, что большинство моих коллег даже не помнят, что

такое настоящие левые, и уж поверь мне, помнить не хотят… — Так она разорялась, как обычно, немного чересчур долго, но поток ее речи был полон и волновал — едоки поблизости даже подавались к нам, чтобы ухватить обрывки, — и ничего из этого не было колючим и не адресовалось мне, все острые углы сточены. Унесли пустые устричные панцири. По привычке я принялась обдирать заусенцы. Сколько она будет говорить о прошлом, думала я, столько и не будет спрашивать меня о настоящем или будущем, когда я перестану работать на Эйми или когда рожу ребенка — избегать двух этих рогов атаки стало первой моей потребностью всякий раз, когда я ее видела. Но она не спросила меня об Эйми, она ни о чем меня не спрашивала. Я подумала: наконец-то она добралась до центра, она «во власти». Да, пусть ей даже нравится описывать себя как «шило в боку партии», факт остается фактом — она в самой сердцевине всего наконец, это-то, должно быть, и меняет дело. Теперь у нее есть то, чего она хотела и в чем больше прочего нуждалась всю свою жизнь: уважение. Может, для нее уже не важно, что я намерена делать со своей жизнью. Ей больше не обязательно воспринимать это как осуждение себя — или того, как она меня воспитала. И хоть я засекла, что она ничего не пьет, это я тоже пометила мелком как свойство новой версии моей матери: зрелая, трезвая, самоуверенная, больше не обороняется, добилась успеха на собственных условиях.

Именно от такой линии рассуждений меня и застало врасплох то, что за всем этим последовало. Она умолкла, подперла рукой голову и сказала:

— Солнышко, мне придется тебя попросить мне кое в чем помочь.

Произнося это, она поморщилась. Я вся сжалась, ожидая некой самодраматизации. Ужасно теперь об этом вспоминать — и понимать, что гримаса эта скорее всего была подлинным невольным откликом на неподдельную физическую боль.

— А я хотела справиться с этим сама, — говорила меж тем она, — чтобы тебя этим не озадачивать, я же знаю, что тебе очень некогда, но я просто не знаю, к кому еще мне сейчас обратиться.

— Да — ну так а в чем дело?

Я очень увлеклась, срезая жир со свиной отбивной. Когда я наконец подняла взгляд к материному лицу, выглядела она такой усталой, какой я ее никогда не видела.

— В твоей подруге — Трейси.

Я отложила прибор.

— Ох, на самом деле все это очень нелепо, но я получила это электронное письмо, дружелюбное… оно ко мне в операционную пришло. Я ее много лет не видела… но подумала: ох, Трейси! Там говорилось об одном из ее детей, старшем мальчике — его выгнали из школы, она считала, что это несправедливо, и хотела моей помощи, понимаешь, поэтому я ответила, и поначалу ничего странного во всем этом не было, мне такие письма люди постоянно шлют. Но знаешь, теперь мне и вправду кажется — а вдруг это уловка?

— Мам, ты о чем вообще?