Время свинга

К тому времени, когда мы избежали канкуранга и проехали через все блокпосты в промежутке, и после того, как наше такси пробралось по выбоинам запруженных улиц торгового городка и выехало к паромной пристани, — к этому времени было уже слишком поздно, мы опаздывали, скатились вниз по настилу, но оказались в заторе по меньшей мере из сотни других людей и смотрели, как ржавый горб пристани выпирает в воду. Река раскалывала этот палец суши надвое по всей длине, и аэропорт располагался на другой стороне. Я оглядела хаотичный трехэтажный груз для парома: матери с их младенцами, школьники, селяне и работники, животные, легковушки, грузовики, мешки с зерном, дребедень туристов, нефтяные бочки, чемоданы, мебель. Нам махали дети. Никто, казалось, не был уверен, последний это паром или нет. Мы ждали. Шло время, небо порозовело. Я подумала об Эйми в аэропорту — ей приходится светски болтать с министром образования, — и Джуди, в ярости, нахохлилась над телефоном, звонит мне снова и снова и ничего не добивается, — но мысли эти не возымели ожидаемого действия. Терпя заминку, я себя чувствовала вполне спокойно, отрешенно, рядом со всеми этими другими людьми, кто, казалось, не выдавал никакого нетерпения или, по крайней мере, не выражал его ни в каком виде, который я бы могла распознать. Я была вне зоны доступа к сети, ничего не могла сделать. До меня совершенно невозможно было дозвониться — впервые за много лет. Это придавало неожиданное, но не неприятное ощущение тиши, вне времени: отчего-то мне напомнило детство. Я ждала, опираясь на капот такси. Другие сидели на своем багаже или подтягивались и садились на крышки бочек. Один старик отдыхал на половине исполинского ложа. Две маленькие девочки оседлали клетку с курами. Время от времени по настилу медленно спускались ярко выраженные грузовики, забивая всем нам в глотки черный дизельный выхлоп, сигналя предупредить всех, кто бы ни спал или ни сидел у них на пути, но оказывалось, что ехать им некуда и делать нечего, поэтому вскоре они присоединялись к нам в этом ожидании, что, казалось, не имело ни начала, ни конца: мы вечно смотрели за воду, выискивая глазами паром, и вечно будем это делать. На закате наш шофер выкинул белый флаг. Развернул такси, медленно пробрался через толпу и уехал. Чтобы уклониться от женщины, пытавшейся продать мне наручные часы, я тоже перешла к краю воды и села. Но Ламин за меня беспокоился — он всегда за меня беспокоился: такая, как я, должна ждать в зале ожидания, что стоило две грязные мятые бумажки из тех купюр, что я держала скатанными у себя в кармане, и потому он, естественно, со мной пойти не мог, но все равно настаивал, что я должна туда зайти, да, зал ожидания — определенно место для таких, как я.

— Но почему нам нельзя просто ждать тут?

Он выделил мне свою мучительную улыбку — у него имелись только такие.

— Для меня нормально… но для тебя?

Снаружи по-прежнему было градусов сорок — от мысли о том, чтоб находиться в помещении, тошнило. Вместо этого я заставила его сесть со мной рядом, ноги у нас болтались над водой, пятками мы пинали кучки мертвых устриц, вцементированных в опоры пирса. У остальных молодых людей из деревни в телефонах была танцевальная музыка — как раз для того, чтобы слушать в такое время, — но Ламин, серьезный молодой человек, предпочитал «Всемирную службу Би-би-си», поэтому, взяв по одной шишечке наушника, мы с ним слушали передачу о стоимости университетского образования в Гане. Под нами, по самому берегу, голые по пояс мальчишки с широкими спинами носили на плечах осмелившихся туристов — по зыби мелководья к каким-то ярко раскрашенным и опасным на вид узким баржам. Я показала на очень толстую женщину с младенцем, привязанным к спине, — ее как раз взгромоздили на плечи одного мальчишки. Бедра ее стиснули ему потную голову.

— А мы

почему так не можем? Переправились бы за двадцать минут!

— Для меня это нормально, — прошептал Ламин: такое ощущение, будто каждый разговор со мной был для него постыден, и его никто не должен услышать, — но не для тебя. Тебе следует зайти в зал ожидания. Это будет долго.

Я посмотрела, как пляжный мальчик, вымокший уже по пояс, опускает пассажирку на сиденье. Похоже, мучился он, перемещая свою ношу, гораздо меньше, чем Ламин, просто говоривший со мной.