Время учеников. Выпуск 2

— Сейчас, Гришенька, сейчас. — Юрковский вытащил из кармана шприц-тюбик, содрал защитную пленку. — Сейчас… — Запахло эфиром, он вогнал иглу под кожу. — Потерпи, полегчает.

Самолет разбежался, но никто не замечал взлета.

— Ты поспи, поспи, — уговаривал Дауге Миша.

— Зачем мы вернулись? Семнадцать городов. — Он смотрел на Быкова, не узнавая. — Зачем…

— Ничего, Гришенька, ничего. Отдохнешь, поправишься, — уговаривал его Юрковский. Дауге всхлипнул тихонько и умолк.

— Заснул. Два грамма, к вечеру очистится от седуксена. Вредно, но лучше, чем веревка на шею.

— Он все болеет? — Быков вглядывался в лицо Дауге, усталое, изможденное. Все мы тут не красавчики, но Иоганычу досталось больше других.

— Поправляется. — Юрковский поколдовал с креслом, и оно разложилось. Миша укрыл Дауге откуда-то взявшимся пледом.

— А что он насчет городов?

— Переживает. Считает, что без него города бы уцелели.

— Какие города?

— Те самые. Детройт, Филадельфия, Бостон, другие… Ну и Москва с Киевом.

— Какой ты все же, Алеша, неосторожный… Попросил бы Николая Захаровича, он бы уладил потихоньку, не сразу, но уладил бы. Амнистия будет, под нее…

— Сам хорош, Михаил. Не нужно ничего, вот я какой гордый, — Юрковский.

— Да я…

— Погодите, погодите. Города…

— Разбомбили города, крепко разбомбили. Иначе с чего бы они капитулировали, американцы. Как начали — по городу в час, так они и не выдержали, — нехотя объяснил Юрковский.

— Понимаешь, Алеша, Гришенька на себя все валит, думает, без него ничего бы не случилось. — Крутиков вздохнул, отвернулся к иллюминатору. — А было бы то же самое, только в десять раз хуже.

— Не понял.

— Он, Гриша, и придумал эту красную дрянь привезти сюда, на Землю. За ней мы, собственно, и летали. — Юрковский тоже избегал смотреть на Быкова.

— Красную дрянь?

— Микробы, что актиноидами питаются, ураном, плутонием. Мы их привезли, тут немножко над ними поколдовали, а потом распылили в нужном месте и в нужном количестве. Все ядерное оружие атлантидов и того… сгнило, в общем.

— Понимаешь, Алеша, не мы, так другие бы добрались. Представь, атлантиды, ведь хуже бы было, правда? — Миша уговаривал и убеждал. Кого?

— А Москва, Киев?

— Не все, значит, сгнило, но процентов девяносто — точно. Потому мы их и сломали. Два к пятнадцати, кто может выдержать. Ты лучше вот что скажи, Алексей, тебе что, жена нужна обязательно с незапятнанной биографией? Хорошо, рыбка наша золотая в добром расположении духа оказалась, а то…

— Не мне. Она… Она отказывалась… Боится, что и меня из-за нее…

— Дураки вы, — вернулся Краюхин. — Берите бумагу, Алексей Петрович, пишите заявление.

— Какое?

— Прошу зачислить курсантом высшей школы космогации… Пишите, пишите.

— Зачем?

— Чтобы я, говоря высоким штилем, мог, в случае чего, спасти вашу шкуру, Алексей Петрович.

— Да, Лешенька, пиши. — Крутиков наконец обернулся, глаза умоляющие.

— Простите, Николай Захарович, вы не находите, что нам следует… — начал Юрковский.

— А мы туда и летим, в Ашхабад. Я связался с нужными людьми, есть у меня дружок, учительницу доставят прямо на наш аэродром. Должны успеть, ребята шустрые. А у тех пьянка по случаю победы… Опередим.

— Вы о чем? — Быков переводил взгляд с Краюхина на Юрковского.

— Да ты не беспокойся, не беспокойся. — Юрковский положил руку на плечо Быкова. — Сиди. Пиши лучше.

Быков взял протянутую авторучку и блокнот, прислушался — двигатели на форсаже, быстро летим — и вывел крупными буквами: «Председателю ГКМПС товарищу Краюхину Н.3.», помедлил минутку и продолжил, дописал лист, вырвал, скомкал, и начал другой.

Третий.

Четвертый…

Сергей Лукьяненко

ЛАСКОВЫЕ МЕЧТЫ ПОЛУНОЧИ

От того проснулся, что Рюг во сне тихонько завизжал. Вначале я вспотел, страх высыпал по коже ознобистыми пупырышками, потом раскрыл глаза и присел на кровати — спиной прижимаясь к стене, а руки выставив перед собой. Сна как и в помине не было.

Но это был всего лишь Рюг. И визжал он так, понарошку, то ли приснилось ему что-то противное, то ли вспомнилось. В свете от окна его бритая макушка слегка поблескивала, и до меня сразу дошло, что мы не в моей комнате, и даже не у Рюга, а у русского Ивана.

Верите не верите, а мне как-то сразу легче стало. Я сидел, смотрел на блестящую голову Рюга и раздумывал, не намазать ли ее зубной пастой или фломастером написать какоенибудь слово. Но тут Рюг дрыгнул ногой, сбрасывая одеяло, и тихонечко сказал: «Ой!». Не просыпаясь, конечно.

И мне сразу расхотелось над ним издеваться. Я встал, подошел к двум составленным вместе креслам, на которых Иван постелил Рюгу, наклонился над ним и тихонечко подул в ухо. Это всегда помогает, я знаю, мне так Вузи делала, а я однажды проснулся и увидел.

Рюг замер и задышал чаще.

— Дрыхни, — сказал я ему погрубее, но тихо. Чтобы Иван не услышал, что кто-то не спит, и чтобы Рюг во сне мою грубость почувствовал. Когда говорят ласково — это плохо. Это почти всегда опасность.