Время учеников, XXI век. Важнейшее из искусств

– Не пугай его, Кулак, – выступила вперед Нава, явно защищая меня. – Видишь же, не понимает человек нашего языка. Наверное, в летающих деревнях на другом языке говорят. Он же не совсем молчит, а в бреду шелестит что-то страшное и непонятное. Пусть уж лучше молчит…

– А почему? – осмелел Обида-Мученик.

– Что – почему? – неосторожно спросила Нава.

– Почему он в летающей деревне живет и почему она летает? Почему они там на другом языке говорят? Почему он нас не понимает? Почему у него шерсть на лице не растет?

– Растет, – нашлась Нава (это я понял потому, что она довольно улыбнулась). – Только его ко мне принесли без шерсти, я и решила, что в его деревне так принято, и помазала его лицо соком лысого ореха. Перестало расти.

– Бабы дуры! С рождения и до смерти! – сплюнул под ноги Кулак. – Хоть и шерсть на носу у вас не растет. А может, потому и дуры, что не растет?… Он же теперь на нормального мужика похож не будет, и его последний пацан засмеет.

– А все равно он красивей всех вас! – огрызнулась Нава. – Мой муж – каким хочу, таким и сделаю!

– Ты его сначала на ноги поставь, – вздохнув с сомнением, сказал Староста.

– И поставлю! – расхрабрилась Нава и погладила меня по голове.

Так меня Настёна гладила, когда жалела. У нас мамы-жены не было, потому что… А почему?… Почему?… Почему?… И вдруг я вспомнил: а потому, что Настёна была только моей дочкой, – ее вырастили из моих клеток. Партеногенез называется. Генетики были вне себя от счастья, что от мужика девчонка получилась, как я заказывал, – научное достижение! Я тоже был счастлив. Все годы…

И тут меня прорвало! Откуда что взялось? Будто шлюз открыли или плотину смело.

– Не троньте мою Настёну… Наву… Настёну!… Она моя дочка! – возопил я. – Не смейте ее ругать! Я вижу, вы пытаетесь, а она мне жизнь вернула! Когда-то я ей дал, а она мне вернула! Я не знаю, может, у вас в раю это не жизнью называется, но какая разница, как называется это состояние, в котором мне больно, но я дышу, вижу, слышу, обоняю… Кстати, от вас препротивно воняет, будто от немытой пивной бочки, прокисшими дрожжами воняет от вас!… Неужто в раю не могли зубную пасту придумать? Мяты бы хоть пожевали! В лесу ее полно должно быть!…

Они отшатнулись от моего ложа с перепуганными мордами.

– Я ж говорила, что пусть уж лучше молчит! – напомнила Нава.

Вообще-то мне казалось, что в раю ни болеть, ни вонять не должно. Но я имел в виду придуманный рай, а у вас, видимо, настоящий, который просто другая жизнь… после смерти… Я согласен – лишь бы с Настёной вместе… Ну, пусть с Навой, если вы ее так назвали. Леший знает как я сюда попал!…

Тут в мыслях повторно крутнулось: «Леший знает!…» Я замолчал, глядя на перепуганных мужиков, а они с опаской взирали на меня, будто я матерился, как самый распоследний люмпен. Вспомнилось из Классиков: «Г оно и сеть Г. Люмпены. Флора…» Хотя Флора не материлась – она просто говорила на своем языке… Социум не может без социальных полюсов – без них он перестанет быть социумом. Весь вопрос в том, как далеко они разведены.

А у меня зудело в мозгу: «Леший знает!… Леший знает!…» И я попытался вызвать образ многоколенчатой физиономии.

И она нагло высунулась из неведомых глубин памяти и произнесла коронную фразу.

– Я тебе роль предлагаю, Кандид, – сразу взял быка рога Леший, когда меня к нему доставили.

Он умел с людьми разговаривать, даже если они выпали из человеческого образа. И рога обламывать умел. Я моментально вспомнил, что меня к нему именно «доставили», ибо сам я передвигаться не мог.

«Клоаку», из коей был извлечен, я живописать не буду, ибо сие – интимное и антиэстетичное, а я, как человек искусства, придерживаюсь концепции «спасительности прекрасного и убийственности уродливого». У каждого своя «соломинка». Да и нет в ней ничего интересного.

– Finita la comedia, – театрально произнес я спотыкающимся о зубы языком. – Кончился Кандид, одно дерьмо осталось. Не игрок я больше. Найди другого…

И тут до меня дошло, и я взревел, если мой болезненный хрип можно назвать ревом (однако дело не всегда в силе звука, но часто в силе чувства – это нам, актерам, хорошо известно):

– Эй вы, апостолы волосатые, Кандид я! Слышите, Кандид!

– Нельзя! – надтреснутым голоском неожиданно взвизгнул Старец. – Нельзя такие слова произносить! Потому что вредно! От таких слов можно подумать то, что нельзя, а то, что нельзя, нельзя думать!

А остальные будто по стенкам размазались от моего вопля. И что я такого сказал?…

Я понял, что эта бледная поганка бывшего мужского рода меня осуждает, и со всей своей теоретически мужской убедительностью ответил ему:

– А поди-ка ты, плесень серая, на хрен, а не нравится – можешь отправляться на редьку или на морковку, смотря что твоему морщинистому геморроидальному заду больше по проходу.

Старец, продолжая бормотать что-то под нос, тоже размазался по стенке, но что любопытно – никто не покидал Навиной землянки. Я разглядел наконец, что это землянка. Ну, или что-то вроде, из почвы сделанное.

А рожа Лешего так и висела на персональном экране моего сознания. Личный бред.