Время учеников, XXI век. Важнейшее из искусств

– Что-то вы совсем расклеились, дружище, – произнес он и извлек из рукава двух леденцовых петушков на палочке. Хинкус немедленно замолчал и даже, бедняга, переменился в лице. Он принял петушков, засунул их себе в рот и уставился на великого престидижитатора с ужасом и недоверием. Тогда господин дю Барнстокр, чрезвычайно довольный произведенным эффектом, пустился развлекать нас умножением и делением в уме многозначных чисел. Хинкус заметно повеселел.

– Слушайте, Казик, вы что, действительно фокусник? – наконец озвучил я давно мучивший меня вопрос.

Барнстокр засмеялся и пожал плечами.

– Увы, мой друг, – проговорил он. – Еще пару месяцев назад я мог только развлечь подростков, показав летающую даму, чем и исчерпывался мой запас фокусов.

– Но как же все это… фиалки?…

– Петушки? – добавил Хинкус, вынимая леденцы изо рта.

– Я, друзья мои, не фокусник, но большой упрямец. И уж если я вижу достойную цель, то не могу удержаться от того, чтобы не достигнуть ее, – иронично заметил дю Барнстокр и, картинно откинув полы пиджака, извлек из карманов брюк несколько брошюр, снабженных разлохмаченными закладками и пересыпанных между страниц засаленными листочками с чертежиками, картинками и плотно посаженными одна на другую черными строчками.

– Вы умеете учиться, – уважительно произнес Хинкус.

– И люблю, – добавил дю Барнстокр, загружая обратно в карманы свои бумажки. – Хотя, признаюсь, я все-таки уже очень много лет прилично играю в карты, что, пожалуй, было мне неплохим подспорьем.

– Вы, наверное, очень умный, – пробормотал Хинкус, на что дю Барнстокр счастливо и весело рассмеялся. – А я вот не очень умный, – чистосердечно посетовал Хинкус. – И кое-что я совсем не понимаю…

– Зато вы искренний и добрый человек, друг мой, – попытался утешить старика дю Барнстокр, но Хинкус, словно не слыша его, продолжал:

– Я не понимаю, например, почему все так носятся с этим Мозесом?

– Да просто всем интересно, что за новый экспонат раздобыл Кревски в нашу кунсткамеру, – резко ответил я.

– Виварий, – поддержал дю Барнстокр.

– Террариум, – добавил я.

– Гадюшник, – внес посильную лепту Хинкус, и мы с Казиком были с ним полностью согласны.

Глава пятая

Я зашел к себе, взял полотенце и отправился в душ. Из соображений ли достоверности или по какой-то чисто сантехнической причине душ оказался заперт. Я постоял немного, в нерешительности крутя пластмассовую ручку. Посмотрел на деревянную лестницу, ведущую на крышу.

Там уже все давно было готово. Наверняка расставлены на снегу софиты и Рон, сутулый и нахохлившийся, как старый гриф, согнулся над камерой. Через неплотно прикрытую дверь застекленного павильончика и распахнутую фанерную на крышу были слышны бормотание и театральные вскрикивания Кревски. Видимо, он объяснял Хинкусу «художественную задачу».

А все-таки свинство, что душ заперт. Или там кто-то засел? Да нет, тихо… Я еще раз подергал ручку. А, ладно. Бог с ним, с душем. Успеется. Я повернулся и снова пошел к себе, но мгновения покоя, выделенные мне на сегодня судьбой, истекли, и возле номера я застал целую толпу народу, точнее, хвост толпы. Ее бо

льшая шумная голова уходила в недра спальни госпожи Мозес. Монтировали декорации. Пожалуй, выгони всех их на улицу, подумалось мне, и выйдет жиденькая группка, но в условиях не слишком широкого коридора отеля из не более чем десятка человек образовалась внушительная давка.

– Что, интересно? – спросил я кого-то из толпы.

– Жуть, – резюмировал кто-то другой, совершенно не тот, к которому я обращался.

Я, с трудом пробираясь между затянутыми в спецовки плечами, протиснулся к своему номеру, но не смог открыть дверь, а лишь приотворил ее сантиметров на пятнадцать. В образовавшуюся щель я, мысленно бранясь, просунул полотенце и дотянулся до висящей на стуле возле двери куртки.

Отель, бывший некогда дивным оазисом уединения и покоя, напоминал разворошенный улей. Он жужжал развешенной и расставленной повсюду аппаратурой, стрекотал камерами, щелкал хлопушками и банками газированной воды.

В какой-то момент меня снова охватила паника. Я почувствовал, как эта кишащая толчея затягивает меня, увлекая в глухой механический гул, в темные, копошащиеся глубины.

Я выскочил наружу с радостью утопающего и, насколько хватало легких, набрал в грудь холодного воздуха. На крыше сидел облаченный в шубу Хинкус. Дамочка в фиолетовом трико остервенело пудрила ему вечно сияющий, как спелая слива, нос. Я радостно помахал ему рукой. Лицо старика потеплело, и Хинкус помахал мне в ответ, после чего у самого его лица клацнула хлопушка.