Время Волка

Проигрыватель купила мама специально для дедушки, который под старость стал совсем плохо видеть и почти не выходил из дома. Радио ему быстро надоедало, подозреваю, что его сильно раздражали бодрые «вести с полей», которыми постоянно разбавлялся эфир. Телевизор у нас тоже имелся, но с таким крошечным экраном, что дед ничего бы в нём не разглядел. И вот появился проигрыватель — небольшой коричневый чемоданчик с удобной ручкой, за которую его можно было переносить, и толстенным блинчиком вертушки, на которую устанавливалась пластинка. Пластинки мама тоже купила — две. Одна называлась «Ельничек да березничек» — сей шедевр исполнял Сибирский народный хор под аккомпанемент ансамбля баянистов, а вторая — «Уральская рябинушка», в исполнении уже Уральского русского народного хора. Подозреваю, что эти шедевры музыкального искусства маме вручили в нагрузку к проигрывателю. Во всяком случае дед, ознакомившись с её приобретениями, со свойственной ему прямолинейностью обозначил место, куда маме следует отправить проигрыватель, и демонстративно ушёл слушать радио. И чемоданчик достался мне.

Конечно, я тоже не был поклонником хорового пения про «ельничек». Но я-то знал, что на Торговой улице болтаются загадочного вида пацаны, у которых можно приобрести «рёбра» — самопальные пластинки с настоящей музыкой, сделанные из рентгеновских снимков. Об этих «рёбрах» только и разговоров было на переменах. Вид они имели жуткий — на чёрном круге отчётливо проступали чьи-нибудь сломанные пальцы или тазобедренные суставы. Но кого бы это смущало! Счастливые обладатели проигрывателей ими обменивались, а потом делились впечатлениями. Особенно ценились итальянцы.

И не особо понимая зачем, просто из стремления быть не хуже одноклассников, я схватил за шкирку Лёньку, и мы помчались на Торговую. С деньгами мы, как всегда, испытывали трудности, что хотели купить, не знали, но я отлично запомнил наше состояние радостного возбуждения. Загадочного парня мы быстро отыскали, он стоял в явно большом ему пиджаке, привалившись спиной к платану, курил и лениво посматривал на проходивший по Торговой народ, выискивая клиента. На нас, сопляков, он и внимания не обратил, но я решительно подошёл к нему.

— Нам бы пластиночку, — заговорщицким шёпотом проговорил я. — Лучше итальянцев.

— Сколько? — не меняя позы и даже не вынимая папиросы изо рта, поинтересовался парень.

— Ну одну, наверное, — растерялся я.

— Денег у тебя сколько? — вздохнул продавец.

— А, денег. — Я поспешно выгреб из кармана всё, что имелось у нас с Лёнькой на двоих. — Вот…

Парень окинул меня презрительным взглядом.

— С этим иди в «Промтовары», купи себе пластинку с детской сказочкой.

— А сколько надо-то?

Уже не помню сейчас, какую сумму он назвал, но раз в пять большую, чем та, что у нас имелась. Пришлось уйти ни с чем.

Мы с Лёнькой уныло плелись по набережной, размышляя, что теперь делать.

— Ну-ужны тебе эти рё-обра. — Лёнька досадливо пнул попавшийся под ноги камешек. — Ну попро-оси у кого-ни-ибудь из ре-ебят послу-ушать.

— Не дадут просто так. Все только меняются, — возразил я. — Свою надо.

— Ну по-ошли тогда в «Про-омтовары», посмо-отрим, что там про-одают.

И мы пошли, ни на что не надеясь. Пластинки в «Промтоварах» были нам по карману, вот только лежали на прилавке всё те же хоры из отдалённых уголков необъятной родины, несколько детских сказок и сборник Утёсова. На него-то Лёнька и обратил внимание.

— Вот, смо-отри, напи-исано — «Италья-анская песе-енка»! — обрадовался он.

— Что бы ты понимал! Это же наш певец, Утёсов. Ну который про «Чёрное море» поёт!

Песня «У Чёрного моря» в Сочи была очень популярна, летом её исполняли по десять раз за вечер чуть ли не в каждом ресторане.

— И что? Хоро-оший певец, — пожал плечами Лёнька. — Мы во-озьмём эту.

По дороге домой я пытался ему втолковать, что «Итальянская песенка» Утёсова и песни итальянцев — это совсем разные вещи. Но купленную пластинку мы всё-таки поставили на диск проигрывателя, я опустил иглу на начало, и в комнате зазвучал низкий и какой-то озорной голос:

Эта песня на два сольди, на два гроша,

С нею люди вспоминают о хорошем,

И тебя она вздохнуть заставит тоже,

О твоей беспечной юности она…

Меня, помню, песенка тогда не особенно впечатлила. А Лёнька задумчиво шевелил пальцами, будто мелодию подбирал. Потом сел за моего сиротливо стоящего «Бехштейна» и начал подыгрывать, всё больше входя во вкус. Он уже и тихонько подпевал в припеве, и ногой ритм отстукивал. И вот тут меня осенило. Я схватил его за плечо и развернул к себе, отрывая от инструмента.

— Лёнька, а ты можешь партитуру расписать?

— Мо-огу, поче-ему нет?

— Любой песни?

— На-аверное, — меланхолично отозвался друг.