Все будет хорошо

Старик залился веселым хохотом.

— Никто! Никто! Это верное слово — Никто! Какой дурак, не видит того, что все видят! Разве он тебе пара?

Возле кустов шиповника Диля раскрыла блокнот. Луна уже прошла часть своего пути, тени в горах чуть сдвинулись, но старику рисунок понравился.

— Вот здесь он появился, этот летающий ляган…

Диля остановила острие ручки, чтобы поставить жирную точку на месте, которое она раньше только наметила.

— Нет, чуть правее и выше. Вот здесь. Правильно. Потом полетел еще правее и скрылся вот тут.

Диля провела линию.

— Так?

— Кажется, так, — чуть сомневаясь, сказал Бободжан-ата. — Для меня кажется, что так. Для науки, наверно, точнее надо?

— Он останавливался или просто летел?

— Нет, не останавливался. Я очень хотел, чтобы остановился. Я бы его лучше рассмотрел.

— Может быть, это была падающая звезда? — для верности переспросила Диля.

— Нет, дочка. Звезды падают часто, ни одна не летит так. И потом, он большой был и вытянутый. Я тебе говорил, как ляган для рыбы. Я в Германии видел, больше нигде.

— Значит, все верно? — спросила Диля еще раз. Результат командировки показался ей ничтожным в сравнении с неприятностями этого дня.

— Все верно. Молодец. Так и скажи академикам. Хочешь, я подпишу твой листок.

Диля решила, что это не помешает, и старик поставил под рисунком свою фамилию. Подпись была четкой, все буквы читались.

— Я и по-арабски могу расписаться, — сказал Бободжан-ата. — Старший брат меня научил, он грамотный был, медресе кончал.

Они возвращались к дому, и Диля, подавляя внутреннее смущение, решила задать еще два вопроса, которые вызывали недоверие Эркина. Вежливость вежливостью, уважение уважением, но дело надо доводить до конца.

— А по-русски вы совсем разучились, ата? Раньше, наверное, хорошо говорили, на фронте?

— Раньше мог. Молодой был, не стеснялся ошибаться. А теперь все понимаю, когда говорят, а сам не знаю, как сказать. Тут по-русски не с кем говорить. И еще, дочка, заметил я, что лучше помню слова, которыми совсем в детстве говорил. Иногда такое слово скажу, сам удивляюсь, откуда вспомнил. У меня дочка врачом работает, в Самарканде живет, приезжала, объяснила. Это сикелерос называется. Старое вспоминается, новое забывается.

— Склероз, — поправила Диля. — На мой взгляд, у вас память отличная. Сколько вам лет?

— По документам семьдесят два, а точно никто не знает.

Возле ворот дома Диля увидела старушку, она стояла, приложив руку ко лбу козырьком, беспокоилась. Диля поторопилась задать второй вопрос.

— Жалко, что вы не хлопотали об украденных наградах. Неужели это было так трудно?

Бободжан-ата остановился.

— Конечно, трудно… Я не хотел говорить при этом твоем «никто», я сразу понял, как он ко мне относится. Я ведь бригадиром только полгода поработал, а потом меня посадили. Десять лет дали, я два года в Сибири был, пока разобрались. И при Кумрихон не надо было про это говорить. Она плачет очень. Про фронт можно, про ранения можно, про это нельзя… Знаешь, сорок пятый год, голод был, я вернулся, жить начали кое-как, хлеб стали есть, а один плохой человек украл у меня четыре овцы. Это осенью было. Его поймали, того человека, привезли ко мне, чтобы я опознал овец, подтвердил кражу. Я сказал, что это не мои овцы, не наши, не колхозные. Тогда меня арестовали вместе с ним. Ему десять дали и мне тоже десять. Два года в Сибири лес пилил. Хуже фронта…

Диля верила каждому слову старика, удивлялась, но верила.

— Почему вы не сказали, что ваши это овцы?

Старик молчал.

— Надо было сказать.

— Не сказал… — старик опустил голову. — Не сказал. Мы из одного кишлака. Он до войны председателем сельсовета работал, очень плохой человек был, очень плохой. Из-за него мой старший брат погиб, он на него донос написал. Очень плохой человек…

— И вы его пожалели?

Старик поднял голову, снизу вверх глянул Диле в глаза.

— Понимаешь, дочка, из одного кишлака! Я не хотел, чтобы люди думали, что я отомстил.

Телевизор забыли выключить, он светился белым экраном, потрескивал.

Диля прошла в комнату, которую ей указала хозяйка. Деревянная кровать, тумбочка и платяной шкаф были новые, на стене висела фотография женщины в белом халате, а рядом был портрет мужчины в форме капитана милиции, и еще одна — групповая: та же женщина, тот же мужчина и четверо детей.

— Это наша дочка, — сказала Кумри-апа. — Врач. Это ее комната. Она в отпуск приезжает, скоро будет с детьми. Я подумала, тебе здесь удобней будет. Ты на полу не привыкла, наверно.

Диля разделась, легла под толстое одеяло и заснула сразу, едва голова коснулась тугой подушки.

Эркин довольно скоро обрел необходимое душевное равновесие. Помогла трудная дорога и еще то, что самые тяжелые участки он миновал с честью. Так боялся налететь на валун или попасть в промоину, так сложно было ориентироваться на узком спуске, когда свет фар в контрасте с черными тенями пугал каждой новой перспективой. Он выбрался на шоссе и с облегчением глянул на часы.