Всё, что помню о Есенине

Когда я уже одевался в передней, Валерий Яковлевич, улыбаясь в усы, спросил, читает ли Николай Хориков в клубе поэтов свои стихи?

Хориков считался представителем группы поэтов-акойтистов (от латинского слова: «coitis», то есть в своих виршах протестовал против сожительства мужчины с женщиной). Высокий, широкоплечий, с крупным лицом, ярким румянцем во всю щеку, он выходил, неизменно одетый в затянутую красным поясом белую рубаху, из рукавов которой торчали огромные красные руки. С каменным лицом, певучим речитативом он замогильным голосом произносил свои стихи — все на одну тему:

Моя любимая погибнет тоже.Могу ль от свадьбы уберечь?И кто спастись поможетЕе девической заре?..

Новые стихи. Сборник первый. Изд. Всерос. союза поэтов, стр. 64.

Однажды, стоя в клубе с молодыми поэтами под аркой второго зала и слушая выступление Хорикова, Брюсов спросил его:

— Допустим, ваша идея реализуется. Род человеческий перестанет размножаться. Кто же останется жить на земле?

Хориков смутился, покраснел, захлопал глазами и спустя немного робко ответил:

— Останутся поэты, звери, рыбы, пташки, букашки!

— Но они тоже будут размножаться, — не унимался Брюсов. — Вы противоречите собственной идее!

Хориков и вовсе оторопел, топтался на месте, теребил кисточки красного пояса, а потом боком-боком стал спускаться с эстрады.

Я объяснил Валерию Яковлевичу, что Хориков болен, в клубе не появляется, а вопрос об его выступлениях можно решить на заседании правления…

Прощаясь со мной, Брюсов сказал, что подумает и пришлет мне письменный ответ. Вот его короткое письмо:

«Уважаемый Матвей Давидович!

В ответ на Ваш запрос, сообщаю Вам, что, вполне обдумав то положение, в котором ныне находится Вс. Союз Поэтов, я нахожу возможным подтвердить свое согласие — выставить свою кандидатуру в члены правления Союза, надеясь, что при удачном избрании других сочленов, нам удастся провести необходимые реформы в общих делах Союза.

Уважающий Вас

Валерий Брюсов.

26 мая 1921 г.»

На общем собрании Брюсов был избран в правление союза единогласно. Да это и понятно: в то время его книги: «Наука о стихе» и «Опыты» стали настольными для поэтов. К тому же Валерий Яковлевич уже стоял во главе основанного им Высшего литературно-художественного института, где читал курс энциклопедии стиха, латинского языка, истории древнегреческой и римской литератур, вел семинары по всеобщей истории и стиху.

На первом же заседании нового правления Валерий Яковлевич предложил провести профессионализацию членов союза, то есть создать местком поэтов. Эту организацию предложили осуществить мне. К сожалению, я встретил сопротивление Губпроса, где считали поэтов лицами свободных профессий.

Когда на заседании «Ордена» я рассказал об этом, Есенин пожал плечами:

— Стихи надо писать каждый день, иначе поэта не получится. А если пишешь каждый день, ты — профессионал.

— Пишешь, но не печатаешься! — сказал я.

— С начинающими это не исключение, а правило! — ответил мне Шершеневич. — А в союзе очень много молодежи.

Имажинисты решили написать заявление в союз о желании вступить в местком поэтов и всем подписаться. Я составил заявление, его быстро перепечатали, и все стали подписываться. Есенин куда-то вышел. Когда все разошлись, я отправился наверх (заседание происходило в «Стойле»). Там Сергея не было, и я сел за столик пообедать. Когда Есенин появился, я дал ему заявление и мою автоматическую ручку.

— Ты, что же, хотел обойтись без моей подписи? Отрицая, я покачал головой.

Сергей насупил брови, глаза его стали синеть, и он сурово сказал:

— Вот что, Мотя, запомни: имажинизм начинается с меня, — он поставил свою подпись под заявлением, — и кончится мной!

(Кстати, только в начале 1924 года при союзе был организован местком поэтов.)

Я не могу обойти молчанием тот факт, что не раз Сергей в спорах с левыми имажинистами и однажды, после выступления отвечая на вопрос заявлял: еще никто на свете не обратил такое сугубое внимание на образ в поэзии, еще далеко было до декларации нашего ордена, когда он, Есенин, уже написал книгу «Ключи Марии». Там он впервые толкует о разных образах в русской поэзии и по праву считает себя первым русским имажинистом на земле.

Он терпеть не мог, когда друзья или собутыльники, или прихлебатели, желая польстить ему, убеждали его, что никакой он не имажинист, а просто хороший поэт.

— Слушай, ты брось это, — отвечал он в таких случаях, явно серчая. — Революция поставила мне голос, а имажинизм, как я его понимаю, помогает творить чудеса с моими песнями!