Всё и сразу

Странности, возникающие в повседневной жизни. Эйфория, если игра идет. Уныние, если нет. Тремор кистей рук, коленей. Подозрительность и внезапная сонливость. Жизнь согласно математике выигрышей и проигрышей, когда все сводится к сложению и вычитанию. К обжорству и голодухе.

Я засыпаю и его возвращения не слышу. А наутро он уже в кухне, варганит холодный нутовый суп. Кухарит спозаранку – значит, обошлось. Говорит, позавтракал «Сент-Оноре». Открываю холодильник: умял все профитроли, остальное не тронул.

– Ты ж их небось еще ночью сожрал!

– Ночью – только эмменталь. – Он приподнимает крышку, из кастрюли валит ароматный пар.

Судя по ловким движениям, он и впрямь в хорошей форме, да и я не жалуюсь. Глядишь, и не хуже, чем в 1998-м на Сардинии, когда мы поняли, что в мире есть не только Адриатика.

Тогда, в августе, мы просыпались в семь утра и до жары успевали приготовить на всех завтрак. А также обед, ужин, яблочные пончики, соусы и начинки для бутербродов, чтобы перекусить на бегу. Для мамы, Патриции и пары из Риччоне, которую с тех пор потеряли из виду. Я, двадцатилетний, был студентом Болонского университета, он – на пенсии; до сих пор помню счастье, переполнявшее кухню крохотной виллы, которую мы тогда снимали.

Потом наступил девятый день отдыха. Я пораньше ушел с пляжа и к дому решил подняться по тропинке, чтобы срезать пару поворотов на подъеме. Обычно, стряхнув песок с шлепанцев у каменной ограды, я перелезал через нее и поднимался на второй этаж по наружной лестнице. Однако в тот день мне послышался плеск воды из летнего душа, врезанного в стенную нишу: с тропинки его не было видно. Такое меланхоличное бульканье. Я двинулся на звук и увидел, что это Патриция, мамина подруга. В спущенном до пупа купальнике.

Я замер, не сводя с нее глаз: поджарое тело, мыло в руке, ускорившиеся движения, бронзовые соски, взгляд, брошенный на меня. Первый миг изумления, затем улыбка, и вот она снова начинает намыливаться.

Я отшатнулся, попятился, Патриция же, еще чуть приспустив купальник, ополоснулась, выключила воду и, завернувшись в полотенце, а другое намотав на волосы как тюрбан, ушла в дом. Глядя, как она скрывается за стеклянными дверями, я ощутил, что у меня вполне хватит наглости на… На что? Рвануть за ней? Я и сам не знал.

Но, так и не определившись, рискнуть или отступить, я увидел его: Нандо. Кураж мигом улетучился, и я молча, понурив голову, проскользнул мимо. Ни тогда, ни после мы не упоминали об этом, за исключением последнего вечера, когда Патриция вышла на прощальное барбекю в ярком платье в цветочек. А он, продолжая раздувать угли, повернулся ко мне и шепнул: «Веди себя прилично».

Я рассказывал ему все, на самом деле не рассказывая ничего. Мальчишкой мысленно беседовал с ним и надеялся немедленно уловить реакцию: изгиб брови, постукивание пальцами, понимающий взгляд. Словно он телепатически мог меня услышать.

И особенно счастлив был в те часы, когда терся рядом, а он нарочно подбирал себе занятие, за которым я мог бы наблюдать: за прочисткой трубы в кухне, подрезкой роз, уборкой салона в машине. За волшебством его рук.

– Я тут придумал, что сделаю с миллионом евро из нашей игры. – Он, не доев, отставляет суп, подходит к окну, открывает нараспашку. Во-первых, говорит, пристрою веранду к домику в Монтескудо, чтобы на запад глядела. И бассейн в конце участка: дерево и камень, и чтобы жалюзи с электроприводом. А еще подогрев, потому что во второй половине дня там тень.

– У тебя осталось порядка девятисот тысяч евро.

– Найму парня, чтобы ходил за тобой и выключал свет, который ты вечно везде оставляешь.

– Вот это уже деловой подход.

– Ладно, скажу. – Он садится ногу на ногу, закуривает. – Машину поменяю.

– А как же магнитола в «пятерке»? Скучать будешь.

– Музыку надо дома слушать.

– И?

– Куплю «дачию-дастер» на газу.

– Поверить не могу.

– Вот!

– Прости, а что ты ее сейчас не купишь?

– Моя пока бегает. – Он глубоко затягивается, потом снова вскакивает и, раскрыв тетрадку для покупок, принимается добавлять очередные пункты в список. – Нужны орегано и анчоусы. Будем пиццу делать.

– Давай лучше я тебя свожу куда-нибудь. Есть «Кувшин» или то местечко в Ривабелле…

– Сколько у меня осталось в нашей игре?

Беру сигарету из его пачки:

– С учетом машины примерно восемьсот восемьдесят тысяч.

– Это надо обмозговать.

На закуску – дежурная брискола. Только сперва я варю маккьято, а он идет за колодой, но за стол возвращается не сразу: стоит, глядит, как я наливаю молоко. Играть решаем пять конов.

Когда остается по паре карт, я беру его козырную тройку тузом. С досады он выкуривает подряд две сигареты, хотя с радостью спустил бы пар иначе, поклевав немного «Сент-Оноре»: вон как на холодильник косится. Потом заходится раздраженным кашлем и, держась за грудь, идет к буфету за сиропом. Выпивает, облизывает губы.

– Я тут подумал, – голос уже спокойный. – У меня ведь восемьсот тысяч с гаком осталось, верно?

– Верно.

– Тогда куплю себе хижину в горах, в Поцца-ди-Фасса. И на остаток пускай мне Тина Тернер живьем в гостиной поет.