Все хорошо

– В одной лодке, – повторяет Толстяк.

А третий мужчина принимается хихикать.

Толстяк уже истерически хохочет, все так же прикрывая лицо руками и мелко трясясь всем своим необъятным телом.

Но Непримечательный по-прежнему смотрит на меня с убийственной серьезностью.

– Я ваш товарищ по несчастью, мисс Фитч. Я такой же, как вы.

Он достает из внутреннего кармана платок. Темно-красный платок. На вид шелковый. Я думала, матерчатыми платками уже никто не пользуется.

– Возьмите, – говорит он и протягивает его мне.

Я качаю головой, но он не отстает. Все машет алым лоскутом у меня перед носом. «Сдавайся, сдавайся». В конце концов, я все же беру у него платок и аккуратно промакиваю им уголки глаз. Шелк на ощупь холодный и почему-то влажный.

– Спасибо, – говорю я. И смотрю на сидящего рядом Толстяка. Тот уже повалился на барную стойку. Уткнулся своим красным пятнистым лицом в сгиб локтя, но стакан из руки так и не выпустил. – С ним все в порядке?

– С ним? О да, все чудесно. Он в расцвете сил.

Третий мужчина усмехается и небрежно облокачивается спиной о барную стойку. Лица его мне по-прежнему не видно.

Непримечательный салютует мне стаканом. В нем плещется что-то золотистое. И очень красивое.

– Золотое снадобье, – говорит он.

И бармен наливает мне в стакан такой же золотистый напиток.

Непримечательный смотрит на меня так пристально, что это просто невыносимо. Скользит по моему лицу мрачным взглядом, а сам весело улыбается, будто я – какой-то забавный сон. Потом салютует мне бокалом и бормочет какую-то ерунду. Мне даже кажется, что он произносит слова задом наперед.

Не сводя друг с друга глаз, мы осушаем бокалы. Толстяк все так же лежит на стойке, а высокий, как я подмечаю, покосившись на него, слегка светится.

«До дна, до дна. До последней капли! Нырни в золотой огонь. Утони в пламени. А теперь отправляйся, насвистывая, гулять по золотому пляжу».

– Лучше? – спрашивает Непримечательный.

– Да, – отвечаю я.

И это правда. Музыкальный автомат теперь играет «Голубые небеса»[4]. И мне кажется, что внутри у меня тоже распахнулось голубое небо. Незамутненная лазурь. Костей я не чувствую. И кровь моя вдруг стала легка, как воздух. Кажется, я сейчас снова расплачусь, но нет, на моих губах играет улыбка.

– Конечно, это только временное улучшение. Ведь так они всегда говорят, да, мисс Фитч?

«Черт возьми, откуда ты знаешь, как меня зовут?» Мне хочется спросить его об этом, но мои губы, растянутые в широкую улыбку, отказываются шевелиться. Глядя на Непримечательного, я медленно качаю головой. Слезы я вытерла, и все равно его образ расплывается. Кожа вокруг глаз очень холодная. Кажется даже, что на ней выступила роса, и она вся светится.

– Я понятия не имею, как говорят.

Он накрывает мою руку своей.

– «Как часто человек свершает сам, что приписать готов он небесам!»[5]

Акт первый, сцена первая. Двести восемнадцатая и двести девятнадцатая строки из монолога Елены. Строки, в которых она впервые открывает зрителям свою душу. Строки, которые Бриана бормочет себе под нос. Строки, которые я шепчу вместе с ней, сидя в темном углу зрительного зала. Глаза мои застят слезы, как и сейчас. Я думаю о своей Елене. Я играла ее такой, какой ее видел автор, девушкой-загадкой. Ох, жаль, что вас там не было! Я говорила негромко, но голос был звучным и глубоким. Меня снедало отчаяние, и в то же время я была решительна и спокойна, как и подобает Елене. И по лицу моему было видно, что я твердо знаю, как мне поступить, как побороть выпавшие на мою долю невзгоды. Знаю, что другого пути нет, нужно взять дело в свои руки. Произнося эти строки, я смотрела зрителям прямо в глаза. Напускала на них колдовские чары, и все они были мной очарованы. Да, я была очаровательна.

Я смотрю на Непримечательного.

Как так вышло, что он помнит наизусть именно эту пьесу? Почему он процитировал мне эти строки? Может, он мне снится? Может, я сейчас лежу в своей постели? И мои веки трепещут в темноте?

Но вместо всего этого я спрашиваю:

– Вы как-то связаны с театром?

И тут Толстяк, который, как мне казалось, давно отрубился, снова начинает хохотать. Молотит кулаком по стойке. Вслед за ним принимается тихо посмеиваться мужчина справа, тот, кого я не могу рассмотреть. Тот, кого вижу только мысленным взором.

А Непримечательный отзывается:

– Как и все мы, разве нет?

Глава 4

– По-моему, мне стало хуже, – говорю я Марку.

Мы с ним стоим в процедурном кабинете, который представляет собой белую клетушку с массажным столом, парой стульев и плакатом с изображением бескожего человека на стене. Марк смотрит на меня в недоумении. Конечно, он растерян. Лоб его пересекает глубокая морщина. Словно защищаясь от меня, он скрещивает руки на груди и повторяет:

– Хуже?

Я киваю. И вспоминаю краткий миг облегчения, который испытала вчера после того, как выпила в баре напиток. Домой я летела как на крыльях, сразу уснула, а когда проснулась, меня уже снова выкручивала знакомая боль.

– Гораздо хуже.

Я произношу это жалобно. Или вызывающе? А может, то и другое сразу?