Все, кроме смерти

Три креста опрокинулась от первого выстрела, венский стул беспомощно задрал четыре гнутые ножки в пустоту.

Нет-нет.

Женщины закричали чуть позже - фора ровно десять секунд.

Если криминал вторгается в течение жизни, как шило в глазное яблоко -хлоп-хлоп - и потекла кровь и слизь, то у женщин всегда есть десять секунд, чтобы успеть закричать, как следует.

Вслед за сверлящим сопранистым визгом, сильно и весело разбилась хрустальная дребедень, кто-то, рванувшись от столика, смахнул рукавом дорогую богемскую икорницу на витой ножке, раздрызгался по скатерти зернистый деликатес.

Ян Шпачек с древесным треском захлопнул крышку рояля. Снял повязку с глаз.

Встал.

В кукольном поклоне кивнул белым лбом. И ушел за правую кулису.

Умница-осветитель убрал со сцены весь свет - так задергивают зеркало в доме покойника.

Затемнение. Общий план.

В гардеробе записные трусы, оберегая нервических дам-декольте, рвали у обслуги из рук пальтишки и шарфы.

- К чертовой матери отсюда!

Крупный план. Зал:

Старуха за угловым столикам качнула высоким шиньоном, глянула под скатерть, где скорчился перепуганный “гимназист” и вдруг затрещала в ладоши, как хлопушка в сумасшедшем доме:

- Хорошая программа. Весело. Выше ножки! Выше!

- Гадина! - шепотом произнес “пассажир”

В руках его остывал отрыгнувший пулю револьвер.

Перед глазами сумасшедшего еще маячил газовый синеватый блеск силуэта певички по имени Три Креста, так бывает, если пристально смотреть на свечу, а потом зажмуриться.

Ему было, что сказать в пустоту:

И он сказал тут же, внятно, как в рупор:

- Сукин сын. Тапетка. Бардаш. Не больше, чем ничего. - он непристойно затолкал дуло пистолета в рот.

Серые от ненависти губы округло задергались вокруг вороненого дула.

Вышибала опомнился - повис на его локтях, свалил подножкой.

Вырвал оружие, слегка поранил мякоть губы, и прыснула на породистую раздвоину подбородка кровяная, слюнная юшка.

Пассажир силился подняться, и слепо, как тюлень, елозил животом по полу. Лопнул и пополз по шву, открывая шелк рубашки, пиджак.

- Не. Больше. Чем. Ничего. - монотонно повторял сумасшедший. Вышибала давил его коленом. Бежавшие к выходу мужчины, безотчетно, глупо ввязались в свалку, затрещала ткань, озверело катались тела по красному паласу. Молотили кулаки.

В борьбе пассажир выронил проклятую карточку, которую он показывал при входе, фотография порхнула вкось, и тут же ее - как первую в году бабочку на счастье - прихлопнул черно-белый штиблет.

Перезрелый официант с брюшком - белое полотенце через сгиб локтя, котовий анфас - виртуозно шаркнул подошвой, задвинул карточку за львиную ножку столика.

Он воровато поднял добычу с пыльным отпечатком рифленой подошвы, обдул пыль, близоруко присмотрелся, узнал лицо и тихо присвистнул.

Сунулся к дерущимся:

- Господа! Господа, я бы выразился! Нельзя так! Деликатнее, умоляю! - он ловко внедрился в кучу-малу, и выволок под столик самоубийцу. Оба легли, как тюлени, притиснувшись щека к щеке.

-Ваше высочество. - не стесняясь выговорил официант - Вы меня не знаете, я вас знаю - но меня зовут Эдуард Поланский, это факт, я бы выразился.

- Пошел вон!

- Как прикажете. Но прежде - один вопрос, я бы выразился: Вы хотите, чтобы завтра эта история со стрельбой попала в газеты? На первые полосы?

- С-сколько? - черным голосом спросил “пассажир”.

- Деньги - это примитивно, - заулыбался Поланский. - Страсть бескорыстна. Сами посудите, разве он имеет твердую цену?

Официант разомкнул пухлую ладонь, как показалось, вовсе без линий и показал карточку.

“Пассажир” явственно скрипнул зубами.

- Уберите его, Бога ради! Не хочу. Что он сделал со мной.

Поланский приобнял его за плечо, усадил и заботливо промакнул кровь уголком нечистой салфетки. Разговор встал на деловые рельсы.

- Мне нужна от вас сущая мелочь. Протекция. В газету. Давно хочу получить местечко, писал заметки, обзоры, скетчи, фельетоны ходил по редакциям, не берут. Не ценят, - официант осекся и насторожился - А кстати, что же он сделал с вами? Давайте разберемся…

- Оставьте меня в покое. - взъярился “гость” - Я не занимаюсь прессой.

- И не надо! Ей займусь я! - возразил Поланский - от вас мне нужно одно - звонок ночному редактору и ручательство от Вашего имени.

Тревожные голоса, топот ног, ругань совершенно заглушили их дальнейший разговор.

Поланский жарко излагал свои требования, вертел короткими пухлыми пальцами.

Пассажир, дослушав, равнодушно кивнул.

- Я согласен на ваши условия. Будь вы прокляты.

И на четвереньках выбрался из-под стола.

Сцена, кабинет. Общий, средний. диалог “восьмерка”

В директорском кабинете “Праха” Ян Шпачек, ругаясь под нос, плеснул в походную складную стопку дешевого коньяка - клопомора, других марок не признавал.

На сквозняке шелестели завернувшиеся рулоны старых афиш.

На одной из них стоматологически оскалилась старлетка Три Креста.

Шпачек выхлебал стопку досуха досуха.

Зажег керосинку и хмуро буркнул никому: “Не-при-ят-нос-ти.”

И только сейчас заметил певичку Три Креста.

Она сидела в углу, уставив на Шпачека зареванные глаза - длинные борозды дешевой туши ползли до скул.