Все, кроме смерти

В подвале магазина Колониальных товаров “Шнеерович и сын” в среду была выкурена первая опиумная трубка.

В Университетском сквере, против театра Миниатюр открыт дансинг для золотой молодежи, где честные девушки отплясывают ночь напролет негритянский кекуок, чарльстон, и аргентинское танго с развязными хлыщами во фраках. И не просто так отплясывают - а с голыми плечами. В недопустимо. Постыдно. Позорно коротких платьях. Видна даже косточка на щиколотке.

Молодой поэт-новатор Бугай Гаевский вышел на Сенную площадь в чем мать родила, но с попугаем на плече, влез в фонтан и прочел в рупор свою абсурдную поэму “Крики позвоночника” и тут же предложил отправить на свалку истории Данте, Шекспира и свою квартирную хозяйку.

-А как же дамы?

- Рукоплескали.

- А городовой?

- Свистел.

Кошмар. Куда смотрит метрополия?

Но далекая столица - молчала и дремала, совершенно не обращая внимания на чудачества Прекрасной Эпохи.

Скача, как чертик на шарнирах, верхом на злой и толстой лошадке коротышка-Император принимал бесконечные военные парады.

“ЗДРАВЬ! ЖЕЛА! ВАШЕ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО”

“Как стоишь, м - мерзавец! Носки врозь! Нале - ево кру - гом! Марш! Запе - евай!”

Сапоги - хрум- хрум, манерка на заднице - бряк, флаг по ветру - хлоп.

Горничные из окон - ах!

Интеллигент-пацифист в поношенном пальтишке тихонько в воротник “о, мать!”,

Полицейский чин интеллигента за воротник - хвать!

Так проходят дни, ровные, как вылизанный метлами парадный плац.

Пусть метрополия играет в войну, которой никогда не будет.

Над Городом на Реке, подчиняясь прихотям воздушных потоков танцует золотой воздушный шарик, наполненный гелием.

Снизу - с береговых старинных стен грохает раскатистый пушечный залп - полдень.

Господа пьют и закусывают.

Десятилетний прогульщик сидит на корточках в подворотне и болтает в луже листки с переводными картинками. Такие клейкие многоцветные листки, “переводнушки”, продаются за пятак в любой писчебумажной лавке.

Отделяются от бумажной основы тоненькие изображения переводных картинок: паутинные парусные корабли, девочки в шляпках, играющие в серсо, ослики в венках, запряженные в цветочные арбы, виды Неаполя с дымящимся Везувием и рождественские ангелочки босиком в сугробе.

Прогульщик, не дыша, переносит их на кожаную крышку ранца, промокает ладонью и не видит как над его головой, в синеве, в белизне выстиранного белья на веревках невидимо для всех, мимо ангелов с крестами на шпилях, мимо речного черного гранита, мимо фонариков над парадными, мимо брандмауэрных кирпичных стен плывет удивительное время - эссенция нечестного счастья, век новорожденный и нервный, сероглазый двадцатый век.

+ + +

Май.

Большая Дворянская улица. Поздний вечер. С пьяных глаз россыпи звезд не складываются в созвездия.

Витрина Галантереи. Зеленые ставни. Вывеска бакалейной лавки. Окорок из папье-маше на цепке: “Гастрономiя”

Газовые фонари. Уютный свет под козырьками парадных подъездов. Тени поздних прохожих.

Ливень кончился, отогнало на юг облака. Бурая вода с городским мусором, винтом уходила в решетку водостока.

Колеса пролетки веером разбили лужу. Экипаж собственный - без “номера”, но с гербом.

На алых ювелирных подушках - два пассажира.

Оба похожи на персонажей рекламных афиш.

Первый, лощеный манекен из витрины е проспекта - иероглиф тушью на мелованной бумаге. В наличии - весь джентльменский набор, дитя Луны, аквариумный Левиафан. Паучьей тонкости кисти рук, высокий лоб, узкое гладкое лицо а ля Бердслей, безупречный костюм-тройка, цвета ванильного сахара, белые ломберные перчатки со стрелкой.

Английская тросточка между ног.

Глядя на него, можно легко представить, что существует особая декоративная порода людей, вроде бразильских бойцовых рыбок или пекинских собачек.

Второй - вылитая реклама молочного шоколада Эйнема: упитанный херувим, в нелепом бархатном блузоне с индюшачьим лиловым бантом, что наверное кажется ему страшно смелым штрихом. Румянец, ресницы, губки-бантиком, все это - оптом.

На недобром ухабе парочку подкидывает, коротко переглядываются и смеются.

Первый - сын генерал-губернатора Города, Альберт.

Второй - а черт его помнит… Никита? Мишель? Да, да, точно Мишель Вавельберг, папенька его, из старых немцев, держит банкирскую контору, пару лет назад отгрохал здание банка и доходный дом окнами на Проспект.

Альберт наклонился к спутнику и продолжает только что прерванный разговор.

Журчит с фарсовой издевочкой и хрипотцей фальцет, Альберт манерно картавит на “р” и “л”, речевой каприз, выработанный годами.

Пролетка замедлила ход.

- Мишель, все, что ты мне только что изложил - это дичь. Тебя послушать, так достаточно было одной маленькой смуты в столице, чтобы дрогнули губернии и грянуло над нами всеобщее счастье.

Ну был я в столице. Все видел. И что: Обычный студенческий митинг. Распухшие морды третьекурсников, которые орали: “отечество в опасности” и растяпы в мундирах, которые увещевали и не пущали, когда надо было стрелять, стрелять и еще раз стрелять!