Все наши тени

— А это для всей деревни загадка, — недобро усмехнулась баба Лиза. — Потому как история странная, не верили в нее наши. Была у этого Серафима любовь — цыганка, Зоя. Мать ее в наших краях после революции оказалась, болела сильно, от табора отстала, так бабы наши ее выходили. Серафим по этой Зое сох… красивая она была. Росла без отца, а потом и без матери, но бойкая была, всеми парнишками верховодила. С Серафимом они в школе вместе учились, дружили даже, да потом разошлись. Подбивала Зойка всех ребят после школы в Испанию ехать, а Серафим нехорошее сказал, вот и Зойка на него и взъелась, куркуль, мол, трусливый. Зоя потом за паренька из Дьяконовки вышла, дочь у них родилась перед самой войной. Им тогда лет двадцать всем было. Ну, а как война началась, муж-то Зоин, понятное дело, сразу на фронт ушел, а Серафим, видать, дезертировал — и к немцам. Пришел уже с ними, полицай, весь из себя важный. И вот как случилось, а как немцы пришли, Зоя из Дьяконовки перебралась опять к нам, в дом родительский.

Что-то засвербило у меня в голове, но так нехотя, что я и не понял, но на всякий случай спросил:

— Так она здесь жила, выходит? И дом ее уцелел?

— Да где там, — махнула рукой баба Лиза. — Дом-то их вон, где нонче старые сараи, стоял. Так его еще при Хрущеве сломали, сельпо собирались строить да школу. Какой там дом, когда старая Митрофановна, которая Зойкину мать лечила, еще в двадцатых годах померла, а отец Зойкин, пришлый, только вон ее и заделал да дальше колхозы пошел поднимать, так и сгинул. Дом, он руки требует. Но во время войны стоял, и хорошо стоял, и потом уже говорили, что была та Зоя партизанской связной. Но врать не буду: не знаю. На руках у нее дочь малая была, какие партизаны. Скорее всего, уговорили ее дьяконовские подальше уйти, все же могли фрицы доискаться, что она цыганка, а сам знаешь, с цыганами да евреями разговор у них был короткий. Тьфу, гады.

Лицо бабы Лизы скривилось, а я подумал, что в местах, где война прошлась напалмом, эта ненависть никогда не умрет. И я не мог никого упрекнуть в этом.

— Серафим сюда часто с немцами приходил. К Зое заглядывал, предлагал бежать, одной ли, с ребенком, не знаю, а может, и с ним, но ребенка она, понятное дело, не бросила бы. Но она отказалась. Так-то она на цыганку была не похожа — рыжая, высокая, только что пела хорошо, так что с того, мы тут все певучие. Вытолкала она Серафима взашей с крыльца, и чуть на нее уже дружки серафимовы автоматы не наставили, но тут офицер немецкий на них накричал, мол, вэг отсюда, пошли прочь. Немец по-нашему не разумел, а полицаев своих Серафим за дверью оставил. Видели все только, как Серафима гнали поганой метлой, что уж подумали, кто ведает.

Баба Лиза опять замолчала. Видно было, что памятью она вернулась на много лет назад, когда в этих краях не было мирного неба, когда каждый встреченный человек мог оказаться спасением или смертью, когда доверять нельзя было никому — и каждый миг мог стать последним. Когда под ногами горела израненная родная земля, а рядом заживо горели израненные родные люди.

— Серафим люто зверствовал. То ли Зоя не знала об этом, хотя — как у нас можно не знать? Старика забил в Белоселье. Людей в Германию угонял. А Зою не трогали! — баба Лиза поморщилась каким-то своим мыслям. — Так после войны уже, когда стало известно, что Серафим с партизанами был, и говорили, что он, мол, ее потому у коменданта и выпросил, что нужна она была ему как связная…

Мне это показалось довольно сомнительным.

— И комендант его так послушал? — недоверчиво спросил я. — Он же там, у немцев, был никто. Обычный полицай.

Баба Лиза только плечами пожала. Я молчал и пытался себе представить — как бы я смог тогда жить. Ушел бы на фронт? Да, наверное. На фронте было понятнее: там — враг, тут — свои. А в немецком тылу? Немец, запретивший полицаям стрелять в беззащитную женщину, и партизан, недрогнувшей рукой поднесший к закрытой двери пылающий факел. Или — через час этот немец и отдал приказ поджигать, а партизану уже ничего другого не оставалось?

И все-таки я не мог понять до конца…

— А вы говорили, что переводчицу Ермолину подозревали, помните?

— Как не помнить, — усмехнулась баба Лиза. — Ты чай-то пей, остал ведь уже. — И я спохватился, что так и сижу, застыв с чашкой. — Как не подозревать, когда Кондрат ее мужу покойному родным дядькой был?

«Скоро за мной придут, сколько и где бы я ни пряталась, и я не скажу ни слова в свое оправдание, потому что моя вина. Я готова принять наказание, я не смогла никого спасти...» — вспомнил я.

— А что с этим Кондратом случилось? — вырвалось у меня.

— Погиб он, — спокойно сказала баба Лиза. — В бою и погиб. Он же был одноногий. Наши отходили в лес, а он понимал, что их только задержит. На засаду они тогда, кажется, нарвались.