Все равно будет май

— Майор Хворостов у себя. Рядом дом, там наша политчасть разместилась: замполит, парторг и комсорг. Вызвать Хворостова?

— Я сам к нему пройду. А потом обстоятельней поговорим о всех делах.

Алексея Хворостова в военной форме Полуяров еще не видел. Оказался он выше ростом и почему-то сутулым. Хворостов шел ему навстречу, улыбался, но даже радостная улыбка не могла осветить темное, словно обожженное горем, лицо. Обнялись, поцеловались. Поцеловались впервые за многие годы дружбы. Раньше на зарое, при встречах в Москве, на перроне смоленского вокзала в мае сорок первого года они не обнимались, не целовались. По тем молодым временам объятия и поцелуи считали сентиментальностью и слюнтяйством. Теперь же обнялись и поцеловались, растрогались. Видно, война заставила по-другому ценить дружбу, дорожить ею.

— Сразу я ушам своим не поверил, когда позвонили из дивизии и сказали, что командиром полка назначен Полуяров.

— А я, когда услышал, что ты здесь в полку, даже в мистику ударился, в чудеса поверил, — смеялся Полуяров.

Полуяров рассказывал другу о беседе с командиром корпуса, о многом другом, важном и пустяковом, а сам с болью и сожалением смотрел в худое, темное, постаревшее лицо Алексея. Перед глазами стояло все то же майское утро на перроне смоленского вокзала, и веселый, счастливый Алешка Хворостов, говоривший, радуясь и смущаясь: «А у меня сынок растет!»

— О моей беде знаешь? — сухо спросил Хворостов.

— Знаю. Был в госпитале у Гарусова. Он мне рассказал.

Алексей сидел сутулясь — новая, видимо, привычка, — курил (а раньше и папиросы в рот не брал). Проговорил, глядя в сторону:

— Знаешь, кто всех моих погубил?

— Кто?

— Жабров.

— Тимошка?..

— Остался при немцах. Служил в полиции.

Полуярову вспомнился тусклый осенний вечер. Моросящий противный дождь. У калитки стоит Тимошка Жабров. Кого-то ждет. Теперь ясно, кого ждал Тимошка. Немцев.

Полуяров сидел мрачный, злой. Почему он тогда смалодушничал? Почему прошел мимо? Может быть, остались бы в живых родные Алексея. В мозгу билась нестерпимая мысль: и ты виноват, и ты…

Хворостов туго провел ладонью по сумрачному почерневшему лицу:

— Ну, а как твои дела, Сережа?

По сравнению с бедой Алексея личные переживания показались Полуярову мелкими и ничтожными. Сказал почти безразлично:

— Генерал Афанасьев сообщил мне, что Нонна работает в нашем армейском госпитале.

— А муж ее где?

— Разошлась с мужем.

— Вот как! Заезжал к ней, повидался?

— Нет, не заехал.

Хворостов с удивлением посмотрел на друга:

— Что же так? Или разлюбил?

— Генерал приказал прямо в полк ехать. Но не в этом дело. Столько времени мы не виделись… По правде говоря, побоялся. Ушел в кусты.

Сидели невеселые, удрученные.

Первым поднялся Полуяров:

— Что ж, пошли в штаб. Анисимов, верно, заждался. — И уже у входа в штаб положил руку на плечо Хворостова: — Держись, Алеша! Как ни тяжело, а довоевать нам надо. Дядя за нас Берлин не возьмет!

Глава пятнадцатая

МОГИЛА НА ОДЕРЕ

1

Солнце на лето, зима на мороз.

Так и война!

Дело шло к победе — всем ясно, а бои разгорались все ожесточенней, упорней.

Стрелковый полк, которым командовал подполковник Полуяров и где заместителем командира по политической части был майор Хворостов, с боями двигался в первом эшелоне дивизии. Когда их корпус от Балтийского моря повернул на юго-запад и снова пошли по польской земле, Алексей Хворостов обрадовался: будут воевать на главном направлении. А теперь направление на Берлин — какое может быть главнее!

У Полуярова тоже была своя забота: не передали бы их дивизию в другую армию или на другой фронт. Нужно держаться поближе к хозяйству Афанасьевой — там Нонна.

Оставалась позади еще одна — если верить карте, последняя — польская деревушка. На аккуратных под черепицей домиках развевались красно-белые национальные польские флаги. Или поляки пошили новые, или все годы немецкой оккупации хранили в тайниках старые!

Подполковник Полуяров и майор Хворостов, проскочив на виллисе через небольшой, саперами восстановленный мост, помчались по извилистому шоссе, куда ушел первый батальон. Чернели низкие, необработанные поля. Тянулись, изгибаясь, как змеи с перебитыми позвоночниками, недавно вырытые траншеи. Противотанковые рвы, залитые весенней водой. Завалы. Обрывки колючей проволоки. Липкая глинистая земля. Снега уже нет, хотя только конец февраля.

— Видать, Германия? — предположил шофер сержант Утехин.

— Она самая! — подтвердил Полуяров. — Померания!

— Подходящее название, — ухмыльнулся Утехин. Повторил со смаком: — По-ме-ра-ния!

И здесь следы поспешного отступления гитлеровцев видны на каждом шагу. На обочинах валяются развороченные грузовики, брошенные орудия, штабеля боеприпасов, перевернутые повозки. И везде на рыжей, размокшей земле трупы немецких солдат и офицеров.

— Действительно Померания, — согласился Хворостов. — Допобеждались!