Все равно будет май

А рабфаковцы! Где они? Не разбомбили ли фашистские самолеты то старое здание против сумрачного почтамта на Мясницкой?

В эти самые трудные дни своей жизни Алексей Хворостов снова начал писать стихи. Даже не писать, а сочинять. Записывать их не мог: не было ни времени, ни бумаги. Давно, еще на втором курсе университета, бросил писать стихи. Или почувствовал, что нет настоящего таланта, или не было мыслей и чувств, достойных выражения. И вот теперь в состоянии постоянного душевного и физического напряжения, среди пожарищ, разорения и бед, в мозгу возникали строчки:

Он прилетал к нам на рассвете,С двумя крестами бомбовоз.Он не хитрил, не делал петель,Под брюхом наши смерти нес.Он шел, почти земли касаясь,Прицеливаясь не спеша.

За ним ползла, как тень косая,Его косматая душа.Лежу я, в землю страхом втертый,При свете солнечного дня.В крови солдатской гимнастерка —Моя последняя броня…

Лежа под кустом, укрывшись плащ-палаткой, он со страхом и болью думал об Азе и Федюшке. Еще месяц назад Троицкое, где он оставил жену и сына, казалось ему глубоким и спокойным тылом. Никогда нога врага не ступала на ту глубинную землю России. А теперь? В своих листовках гитлеровцы трубят о разгроме Красной Армии, о последних днях Москвы. Врут, конечно! Но сколько дней они идут на восток — и все по земле, захваченной врагом. Значит, война еще только начинается. И Алексей верил, мечтал:

Добить врага. Вернуться. Снять ремни.Сесть рядом. Руки положить на плечи.

Как в первый раз, ты на меня взгляни,Как в первый раз! Так долго ждал я встречи.Но не смотри на тусклый блеск седин,Подальше прячь свою святую жалостьИ не считай тогда моих морщин,Я здесь с тобой, а сколько там осталось…

Когда же это будет?

В те дни Алексей Хворостов почти физически ощущал, как в его душе накапливается яростная ненависть к врагу. Гитлер вынудил его оставить жену и сына, оставить любимую работу, взяться за оружие. И Гитлер стал его личным врагом. Других врагов у него не было.

Однажды на привале Хворостов разговорился с пожилым бойцом, тихим и незаметным, терпеливо и молчаливо переносившим все тяготы отступления. Спросил боец Хворостова:

— Женаты, товарищ политрук?

— Женат!

— Ребятишки есть?

— Один сын.

— Молодые. Войну закончим, будут еще.

— Как знать.

— Должны быть. А у меня трое. И все девчата. — И, радуясь возможности рассказать о дочках, добавил: — Знаете, как мы их с женой назвали? Вера, Надежда, Любовь. Так и растут трое. Как березки! — И еще раз повторил: — Вера! Надежда! Любовь! Выходит, за это я и сражаюсь.

С детства Хворостов знал женские имена: Вера, Надежда, Любовь. Но только теперь впервые осознал, какие это замечательные, святые слова. Разве и он не воюет, поддерживаемый каждодневно верой в правоту нашей борьбы, надеждой на победу, любовью к Родине, к родным людям? И подумал: вот бы и написать на полковом Знамени под государственным гербом три слова: «Вера. Надежда. Любовь».

Как ни тяжело было идти, все же политрук Хворостов понимал, что самое трудное еще впереди. Измученные, обессиленные, почти без боеприпасов, несколько сот человек — все, что осталось от стрелковой дивизии, — как они прорвутся сквозь гитлеровские боевые порядки, перейдут линию фронта, дойдут до расположения своих войск. Возможно ли это? Не напрасны ли все лишения и жертвы?

Видя такие же вопросы в глазах бойцов, говорил:

— Пройдем! Дойдем!

А сам думал: «Как?»

Но получилось так, что все, что представлялось им почти невозможным, на деле вышло простым и до невероятности легким. По приблизившейся канонаде, по ночному зареву они знали, что фронт близко, и готовились к решительной схватке с врагом. Но оказалось, что у гитлеровцев на этом участке нет сплошной линии фронта, наступали они главным образом по дорогам. И вот однажды, пересекая очередной лес, бойцы дивизии встретились с боевым охранением своей армии. Снова вокруг были родные русские лица, родная русская речь.

— Дошли!

Пока начальство вело переговоры, пока повара в неурочный час дымили кухнями, пока с озабоченными лицами суетились особисты, Алексей Хворостов со своей ротой расположился на сеновале. Впервые за много дней бойцы спали счастливым, спокойным, довоенным сном, словно сеновал находился не на переднем крае, а за тридевять земель от фронта.

А Алексею не спалось. Ворочался, курил, ходил пить холодную, тускло поблескивающую при луне колодезную воду. На обрывке подвернувшейся под руку газеты написал: