Все равно будет май

— Товарищ командир! Может, заявить куда следует? Третий день они здесь груши околачивают. Говорят, что с Украины едут. Во дворе ихний грузовик стоит, а в нем мешки с деньгами. Сама видела, честное комсомольское! Областной банк: не то Херсонский, не то Николаевский. Очкарик у них главный. Ишь рожу наел! Спрашивается: почему дальше не едут? Я нашему участковому шепнула, да без толку. Он паспорта проверил, а задержать, говорит, правов не имеет, раз они не немецкие шпионы. А какие нужны права! Сразу видно, что дальше ехать и не думают. Я бы таких паразитов на месте расстреливала.

Полуяров глянул в окно. Действительно, во дворе под навесом стоял крытый брезентом грузовик, заляпанный давней грязью. Возле него на ящике расположился мужичишка в ватнике и зимней шапке-ушанке. Дремал, поставив винтовку между ног.

Полуяров уже заканчивал обед, когда сидевший к нему спиной мужчина с бритым затылком поднялся и направился к ширме, над которой виднелась общеизвестная буква «М». Полуяров узнал сразу. Хрящеватый, чуть свернутый набок нос, круглые оцинкованные глаза. Прошло столько лет, а Жабров почти не изменился. Разве еще резче обозначились две складки у железно сжатого безгубого рта. Был он в темном невзрачном пиджачке, серой, на воробьиное яйцо смахивающей, рубашке с неумелым узлом галстука.

Жабров не узнал Полуярова и, равнодушно скользнув глазами по его защитной гимнастерке, прошел в туалет. Было досадно, что из всех старых знакомых тех лет первым, кого он встретил в городе, оказался Жабров. И все же, когда Тимофей возвращался на свое место, Полуяров окликнул:

— Здорово, Жабров!

Тимофей уставился круглыми глазами.

— Вы меня?

— Тебя, Жабров!

Настороженно подошел к столику:

— Чтой-то не припоминаю…

— А ты присмотрись.

— Не из Троицкого, часом?

— Зарой на кирпичном заводе за Московскими воротами помнишь?

Но в оцинкованных глазах Жаброва не просветлело.

— Зарой помятаю, а вас что-то…

— Садись, вспомнишь.

Жабров нехотя сел, положив на край столика железные с белыми плоскими, словно молотком прибитыми, ногтями руки. Все с тем же безразличием рассматривал знаки различия на петлицах гимнастерки Полуярова.

— Так и не узнаешь?

— Вроде… да нет! — запнулся. — Там комсомолец был, стишки еще сочинял. И бывший уголовник, Семкой звали. А вас… — Вдруг несколько оживился. — Постойте, постойте! Такой тощий был, с чубом. Скажи пожалуйста!

Впрочем, было видно, что неожиданная встреча со старым заройщиком не доставила Жаброву большого удовольствия. Проговорил вроде даже с осуждением:

— А ты, вижу, в начальники вышел. Комиссаришь?

— Строевой.

— Чин подходящий. Кто б мог подумать! Пожалуй, и до генерала досягнешь. Война вон какая!

— Высоко хватил.

— Дойдешь! Припоминаю, ты и тогда с книжками все бегал.

Говорил Жабров будто бы и доброжелательно, а в глазах нетающая, недоверчивая настороженность.

— Ну, а ты как живешь? Чем занимаешься?

— Какая моя жизня! — Жабров поджал безгубый рот. — Существую.

Но сытая выбритая физиономия говорила, что дела его идут совсем неплохо.

— Наших старых друзей с зароя встречаешь?

— Какое они мне друзья, — даже обиделся Жабров. — Обормоты и босяки. Нестоящий народ.

(Нет, не забыл Тимошка Жабров, как гнались за ним заройщики с лопатами, как драпал он от них, светя подштанниками!)

— Так ни о ком ничего и не знаешь?

— Старый хрен Зингер еще на кирпичном ошивается.

— А Карайбог Семен?

— Семка! Сказывали, что убит. Похоронной, правда, пока нет. Но слух прошел. Отчаянный человек был. Таких земля долго не держит.

(Помнит Жабров, все помнит!)

— А почему ты не в армии? — задал Полуяров вопрос, возникавший у него в ту осень всякий раз, когда в тылу встречался здоровый мужчина в гражданском.

— И без меня там большие миллионы народа, — неопределенно ответил Жабров. И чтобы отомстить за любопытство, заметил с явной издевкой: — Да и ты, вижу, подальше от фронта держишься.

— Из госпиталя возвращаюсь.

— Выходит, кровь пролил?

— Выходит! — в первый раз почти с гордостью проговорил Полуяров о своем ранении. — И снова на передовую еду!

Жабров отлично понял, для чего Полуяров это говорит, и злые всплески появились в его круглых глазах. Сказал сухо:

— Бронированный я. — И по старой манере растянул складки у рта так, что отвисла нижняя челюсть. — Берегет меня Советская власть.

Плешивый толстяк в золотых очках, внимательно наблюдавший за ними, не выдержал, подошел.

— Прошу прощения! Не помешаю?

Вблизи отечное лицо его совсем казалось больным. Маленькие бесцветные глазки подошедшего с кроличьими прожилками испуганы. Заговорил с плаксивыми нотками в голосе: