Все равно будет май

Уже были связаны узлы с самым необходимым, уже на Федюшку надели курточку и новенькие ботинки, когда недалеко, за Ивановскими выселками, раздались частые тяжелые удары, словно били по гигантской наковальне. На паровой мельнице завыл гудок и резко, будто кляп сунули в горло, оборвался. Федор Кузьмич выскочил из избы и тут же прижался к сенцам. По пустой деревенской улице — даже собаки и куры попрятались — промчались мотоциклисты. Запыленные машины тяжело шли по немощеной ухабистой дороге и выставленные впереди дула пулеметов просматривали улицу пустыми черными зрачками.

Федор Кузьмич вернулся в избу, задернул занавески на окнах, опустился на лавку. На лбу холодно засеребрился пот:

— Немцы!

Аза, прижав к себе сына, тряслась, как припадочная. Черные глаза на бескровном лице стали большими, дикими.

Медленно потянулись дни, наполненные страхами, тревогами, слухами. Правда, гитлеровцы в Троицком больше не появлялись. Но об их делах здесь знали хорошо. Прибегали перепуганные соседки, приходил из кузницы мрачный Федор Кузьмич — и каждый день новость, одна страшнее другой. Председателя сельсовета Солодова, которому удалось на машине через заболоченный луг проскочить на шоссе, гитлеровцы догнали уже за Сеймом. В кабине под сиденьем нашли старый, еще с гражданской войны оставшийся у Солодова наган и тут же на обочине расстреляли его, жену и двух сыновей-школьников.

В райцентре на базарной площади против универмага повесили парнишку лет семнадцати. На фанерном листе чернела надпись: «Поджигатель».

Парнишка висел целую неделю. Целую неделю в стороне — подходить близко гитлеровцы не разрешали — на коленях стояла женщина. Говорили, что его мать.

По шоссе на Фатеж ежедневно гнали советских военнопленных. Бабы из Троицкого бегали смотреть, авось встретится кто из своих. Возвращались зареванные, с причитаниями. Рассказывали: пленных гонят голодных, оборванных, в кровавых бинтах. Почти на каждой версте валяются трупы: конвоиры пристреливают отстающих.

Как-то утром в избу Хворостовых приковылял на скрипучем протезе (еще на КВЖД отхватило ногу) Егор Матрехин. До войны он работал в потребкооперации. По причине растраты — подвели дружки-выпивохи — угодил Егор под суд и на казенный счет был отправлен в Сибирь на перековку. В начале войны снова появился в Троицком: учли инвалидность.

Егор хмуро сообщил, что немецкие власти назначили его старостой и что получено распоряжение: всех баб погнать грузить на машины картошку. Егор сидел тусклый, как пылью притрушенный. Чувствовалось, что не очень обрадован оказанной ему честью. А может быть, и хитрил, на всякий случай хотел показать, что в старосты его определили — как зайца в воеводы — силком и он тяготится своими обязанностями.

— У тебя, Федор, одна баба. Пусть пойдет хоть на полдня, — скорее просил, чем приказывал Егор. Об Азе даже не упомянул, вроде ее и нет в избе.

Федор Кузьмич и Анна Ивановна переглянулись, обрадованные такой деликатной забывчивостью старосты. Видно, не всю совесть залил самогоном.

— Пойду, пойду, Егор Петрович, — поспешно согласилась Анна Ивановна. Услужливо предложила: — Может, перекусишь чем бог послал?

— Какая теперь закуска! — И ушел со двора мутный, удрученный.

Глава седьмая

КРИК

1

Кассир кирпичного завода выплатил всем рабочим заработную плату за полмесяца и еще выходное пособие тоже за две недели, как и положено по закону. Вот и все.

Петр Петрович Зингер вышел из заводских ворот с тягостным чувством неустроенности и ненужности. В последний раз посмотрел на зарой, где проработал столько лет. Вспомнились и Сема Карайбог, и Серега Полуяров, и Назар…

Хотя все последние дни только и было разговоров, что о приближении немцев, ему не верилось, чтобы на город, где он родился и прожил больше полувека, обрушилась такая беда. Читая в газетах и слушая по радио сухие и неопределенные сводки Совинформбюро: «Идут ожесточенные бои на всех направлениях» (понимал: сохраняют военную тайну), он считал, что сражения с наступающим противником происходят еще возле Минска или на худой конец под Смоленском. Только несознательные бабы разводят панику.

Но сегодня, когда остановился завод и всем рабочим дали полный расчет, приуныл: дела на фронте и вправду шли наперекосяк.

На обочине шоссе, где вывешена московская «Правда», Петр Петрович увидел заводского партийного секретаря товарища Ласточкина. Тот курил, заглядывая в распластанные на щите газетные полосы.

Петру Петровичу показалось, что Ласточкин задержался у газетной витрины совсем не ради чтения — газеты у секретаря в кабинете есть, — а верно, кого-то поджидает. Чтобы не мешать начальству, прошел мимо.

Но Ласточкин догнал его, зашагал рядом:

— Как житуха, Петр Петрович? Как настроение?

— Какое может быть теперь настроение! Хреновина собачья получается.

— Да, дела! — протянул Ласточкин и оглянулся. Видно было, что секретарь озабочен, даже встревожен.

— Ты, Петр Петрович, домой?

— Домой!

— Пошли вместе. Нам по дороге.