Все равно будет май

— Какого ж рожна сюда явились? Не нашли другого места для отдыха! Смотались бы за Урал, там хоть затемнения нет. — Спросил с издевкой: — Ранило, случаем, не в голову?

— В грудь!

Комендант осекся, перешел на официальный тон:

— Во всяком случае, рекомендую не задерживаться и поскорей завершать отдых.

— Разве…

— Разве, разве! — озлился комендант. — Разве не знаете, что город в полосе возможного танкового десанта противника? — И, не глядя на карту, висевшую на стене за его спиной, ткнул пальцем в сторону Трубчевска: — Вот так!

Уходя из комендатуры, Полуяров увидел, как во дворе красноармейцы взваливали на грузовик сейф размером в добрый шкаф. Лихо вскрикивали:

— Раз, два — взяли!

Вспомнил: когда-то на зарое они так же, поднимая забурившую вагонетку с глиной, кричали: «Раз, два — взяли!»

Зачем он приехал сюда? На земле есть только одно место, где его ждут, где обрадуются его возвращению — полк! Нет, зря он сюда приехал!

Гостиница, когда-то представлявшаяся рабочему пареньку с кирпичного завода верхом роскоши и великолепия, теперь показалась запущенной, старой, жалкой. В длинных полутемных коленчатых коридорах со скрипучими кособокими полами стояли застаревшие запахи канализации и дезинфекции. В маленьком полутемном номерке, который отвели Полуярову, на стене прибитый вершковыми гвоздями красовался плакат:

«Бомбоубежище в подвале».

Ниже от руки карандашом приписано: «Уходя, туши свет».

Оставив чемодан в номере. Полуяров пошел бродить по городу. По главной улице Ленина бесконечной чередой тянулась колонна запыленных грузовиков с кузовами, наспех затянутыми порыжевшим брезентом. По асфальту, вслед за грузовиками, ветер гнал пыль, обрывки бумаги, сухую, сморщенную, утратившую свою прелесть листву. Прохожих мало, да и у тех сумрачные, озабоченные лица.

Нет, зря приехал он сюда. Нашел время для лирических воспоминаний. Правильно, видно, сказано: нельзя дважды войти в один и тот же поток.

Незаметно дошел до Приютского переулка. Все как и раньше. Выпуклые черепа булыжной мостовой, липы, сросшиеся кронами, одноэтажный, кирпичной кладки минувшего столетия дом. В нем и до революции был детский приют. А после революции — сколько видели его стены: детская колония, интернат, изолятор, коммуна и, наконец, детский дом имени Крупской.

Толкнул входную дверь. Не заперто. Дом пуст. В полутемных комнатах наглядные следы эвакуации: поломанные кровати, вспоротые тюфяки, тряпье, обрывки газет, пучки соломы. В одной из комнат на голом колченогом столе сидела крыса. Свесив длинный облезлый хвост, она равнодушно посмотрела на Полуярова. Не спеша спрыгнула на пол и легкой рысцой засеменила в темный угол. Остановилась, оглянулась, словно хотела спросить: а кто ты, собственно, такой и что тебе здесь нужно?

Почти пять лет жизни Сергея Полуярова прошли в этом доме. В той комнате была столовая, там дальше — классы, спальни… Теперь в доме стоял неистребимый запах выгребных отхожих мест. Облупленная штукатурка, мутные выбитые стекла.

С чувством, словно его в чем-то обманули, Полуяров вышел на улицу. Теперь на кирпичный завод. За Московскими воротами справа потянулся длинный серый бесконечный, во многих местах уже покосившийся забор. Дошел до проходной. Ворота распахнуты настежь, одна половина сорвана с петель и лежит в луже. Сразу видно — завод не работает. Не дымит труба, молчит пресс, длинные ряды навесов для сушки сырца хлюпают на ветру рассохшимися щитами.

А зарой все тот же. Даже вагонетка лежит на боку, словно забурила.

Где вы, заройщики? Алексей, Назар и Семен, конечно, в армии. Воюют. Только Петр Петрович Зингер, пожалуй, в городе. Надо бы повидаться…

Полуяров походил по брошенному опустевшему заводу и не встретил ни единой живой души. Даже сторожа не было.

Вернулся в центр и пошел в городской парк. И там, как и на кирпичном, пусто. Видно, не до прогулок сейчас. На давно не метенных аллеях свежо и празднично лежала кленовая нарядная листва. Клумба у заглохшего фонтана хотя и изрядно заросла лопухами и крапивой, но кое-где белела махровыми астрами.

У киоска, наглухо заколоченного досками, ожесточенно ссорились воробьи. Прошла бледная, изможденная, с больным лицом женщина, такая худая, что Полуярову даже почудилось легкое позванивание берцовых костей.

…Давным-давно, в один из последних перед уходом в Красную Армию дней, он бродил с Настенькой по аллеям парка. Ели мороженое, смеялись по каждому пустяку, были уверены, что у них впереди еще много и смеха, и мороженого, и праздничных дней…

Сейчас парк казался Полуярову погостом. Тихо, пусто. Под ногами, как мертвые воспоминания, шуршат мертвые листья. Не хватает только крестов. Принялся искать ту самую скамью, спрятавшуюся в кустах сирени. Долго не мог найти. И сам себя ругал: взрослый человек, командир, а занимается глупостями.

Скамью все же нашел. Может быть, и не ту, но очень похожую. Тоже постаревшую, ушедшую в землю. Сел. Пахло сыростью, прелыми листьями, грибами. Вот и все!