Все рушится

Только-только Оконкво задул масляную лампу и вытянулся на своем бамбуковом ложе, как ночную тишину прорезал звук огене деревенского глашатая. Бом-м – бо-м-м – бом-м – гудела металлическая полость. Потом глашатай прокричал новость и после этого снова ударил в свой инструмент. А новость была такова. Всех мужчин Умуофии призывали собраться на следующий день утром на базарной площади. «Что же за беда нагрянула?» – думал Онокво; в том, что случилось что-то плохое, он не сомневался. В голосе глашатая он ясно расслышал трагический оттенок, и даже теперь, когда голос все больше и больше удалялся, отчетливо различал эту нотку.

Ночь была очень тихой, как всегда, кроме периодов полнолуния. Для его народа, даже для самых смелых его людей, темнота таила в себе смутный страх. Детям строго наказывали не свистеть по ночам, чтобы не вызвать злых духов. Опасные животные в темноте представлялись еще более зловещими и фантастическими. Ночью змею никогда не называли змеей, потому что она могла услышать. Ее называли Струной. По мере того как голос глашатая постепенно замирал вдали, на мир снова опускалась тишина – тревожная тишина, вибрирующая от вселенской трели миллионов и миллионов лесных насекомых.

В полнолуние все бывало по-другому. Тогда поляны оглашались радостными детскими криками. А те, кто постарше, уединялись парами в не столь открытых местах; старики и женщины, глядя на них, вспоминали молодость. Как гласит пословица ибо, когда светит луна, и хромому хочется погулять.

Но эта ночь была непроглядной и тихой. И во всех девяти деревнях Умуофии глашатай со своим огене призывал мужчин утром явиться на общий сход. Лежа на своей бамбуковой постели, Оконкво пытался разгадать причину срочного сбора: «Война с соседним кланом?» Эта причина казалась наиболее вероятной. Война Оконкво не страшила. Он был человеком действия, воином и, в отличие от отца, вида крови не боялся. В последней войне, которую вела Умуофия, он первым добыл человеческую голову. И это была уже пятая голова на его счету, а ведь он еще далеко не стар. По торжественным случаям вроде похорон деревенской знатной персоны он пил пальмовое вино из своего первого трофейного черепа.

Наутро базарная площадь была запружена мужчинами, их собралось там тысяч десять, все разговаривали приглушенными голосами. Наконец в центр площади вышел Огбуэфи Эзеуго и четырежды, поворачиваясь каждый раз в одну из четырех сторон и словно нанося кому-то в воздухе удар кулаком, громогласно выкрикнул:

– Умуофия, слушай!

И каждый раз десять тысяч голосов отвечали ему возгласом одобрения. Потом наступила мертвая тишина. Огбуэфи Эзеуго был великолепным оратором, и в подобных случаях говорить поручалось именно ему. Он провел рукой по своим седым волосам и огладил седую бороду. Затем поправил одежду – полотнище, пропущенное под правую подмышку и связанное над левым плечом.

– Умуофия, слушай! – пророкотал он в пятый раз, и толпа в ответ взорвалась оглушительным ревом. Потом вдруг он, словно одержимый, выбросил вперед левую руку, указал ею в направлении Мбайно и произнес сквозь гневно сжатые ослепительно-белые зубы: – Это отродье диких зверей посмело убить дочь Умуофии. – Голова его упала на грудь, он заскрежетал зубами и дал время гневному ропоту прокатиться по толпе. Когда же он заговорил снова, ярость в его лице сменилась улыбкой, оказавшейся еще более жуткой и зловещей, чем маска гнева.

Четким бесстрастным голосом он поведал жителям Умуофии, как дочь их племени пошла на базар в Мбайно и была там убита. «Эта женщина, – сказал Эзеуго, – была женой Огбуэфи Удо», – и указал на мужчину, сидевшего рядом с ним с поникшей головой. Толпа гневно взревела, требуя крови.

Многие высказались после этого, и в конце было решено следовать обычному порядку вещей. В Мбайно тут же был отправлен ультиматум, жителям деревни предлагался выбор: либо – война, либо – юноша и невинная девушка в порядке компенсации.

Все соседи боялись Умуофии. Она была сильна и в войне, и в магии, перед ее жрецами и колдунами трепетала вся большая округа. Их самое могущественное военное колдовство имело традиции древние, как сам клан. Никто не знал, насколько древние. Но в одном сходились все – секретом его владела одноногая старуха. Она так и называлась – агади-нвайи, что означало «старая женщина». Святилище агади-нвайи находилось в центре Умуофии, на расчищенном месте. Если кому-нибудь хватило бы дурости пройти мимо него в сумерках, он непременно увидел бы скачущую на одной ноге колдунью.