все сердца разбиваются

Губы Джона были мягкими и влажными, оставляли следы, которые сначала горели, а потом становились уязвимыми для холода, для всей тысячи сквозняков в этом щелястом доме. Руки Джона были теплыми и крепкими, сжимали, гладили, искали что-то на его теле, направляли, сдавливали. Шерлок задыхался в чересчур крепких, мужских, грубых объятьях, замирал от внезапных хриплых стонов под ухом, загорался от трения — тело по телу, тело по простыне, в темноте, в безвоздушном пространстве.

Шерлок хотел всего, и не мог решить, с чего начать. Он сползал вниз по телу Джона, ощупывая ребра, целуя живот, мягкий, но мгновенно напрягающийся от слишком смелой ласки. Шерлок вылизывал, кусал, прижимался щекой и носом, вдыхал и временами забывал выдохнуть. Джон содрогался под ним, ища выход своему напряжению, впиваясь зубами в уголок подушки – не кричать, только не кричать, приличия прежде всего. Джон запрокидывал голову, выставляя короткую шею с твердым адамовым яблоком, которое Шерлок облизывал и хватал губами; так хотел надкусить — оставить отпечаток, оставить признание. Что-нибудь вроде:

Я должен тебе.

Я должен тебе себя.

Горячий и влажный от пота, соленый, как море, сильный, как море, вечный, как море… его Джон стонал и просил, шептал, вздрагивал, умоляюще бормотал что-то неразборчивое себе под нос, вскидывая бедра. Шерлок держал его, держал его крепко, играя губами, вынуждая жевать несчастную подушку, вынуждая запустить пальцы в кудри и дернуть:

— Твою мать, Шерлок!

— Не будем в постели о мамуле, — хмыкнул Шерлок и склонился над пахом, проследил языком венку от основания к кончику, поцеловал в головку, так нежно, как умел, как способен был.

И потом — ловко и вероломно — проник пальцем в узкое отверстие, протиснулся глубже, насадил на себя Джона. Ласкал и массировал изнутри, уверенно надавливая именно там, где нужно. Придерживал изнывающего Джона, положив руку ему на живот, оставляя без внимания все, что было ниже. Раздвигал и растягивал, двигал пальцами, радуясь, что они такие длинные — желал погрузиться еще глубже в Джона, желал оказаться внутри, остаться там. Пот заливал глаза, горело в груди, что-то горело и кажется, шел дым, или просто туман поднялся и проник в щели вместе с ветром, кто знает? Шерлок не знал, не думал, не анализировал, был слеп и глух, мог только улыбаться, как идиот. Джон открыл глаза, мутные от желания, влажные, короткие светлые ресницы слиплись стрелочками, в уголках набухали слезы. Джон ухмыльнулся во все лицо, взглянув на Шерлока.

— Измываешься надо мной, садист чертов?

Сцапал за плечо, притянул к себе, уронил на себя практически. Укусил за мочку уха, у Шерлока по всему телу дрожь пробежала от этого, он не сдержал глухого стона, и Джон зашептал горячо, восхитительно горячо и близко, касаясь губами ушной раковины:

— Через четыре часа нам нужно быть на вокзале, и если еще три ты будешь меня мучить, то я…

Шерлок не дослушал угрозу. Подхватил Джона под колено, закидывая его ногу себе на плечо. Джон выглядел смущенным этими манипуляциями, но смотрел на Шерлока доверчиво и восхищенно, как всегда. Внутри что-то перевернулось, и было утихший огонь занялся снова, взметнулся пепел, забил горло, горло перехватило, захотелось кашлять и курить. Шерлок скосил глаза вниз, чтобы быть уверенным, что все сделает правильно. Это было не менее ответственно, чем операция; не менее тонко, чем скрипичная партия. Шерлок прежде никогда подобным не занимался, но все получилось легко, естественно. Его тело умело, знало лучше, двигалось легко и плавно, так что разум остался за бортом. Джон вскрикнул и закусил губу, смотрел на Шерлока снизу вверх, широко распахнув глаза. Медленно вдыхал и выдыхал, медленно моргал, и все не отводил взгляда. Как одурманенный.

Шерлок двигался все быстрее, впервые за долгое время он снова в совершенстве управлял своим телом, он снова был гибким, и стремительным, и легким, он снова мог не бояться внезапной, неловкой боли или дрожи, не бояться ничего.

Джон выгнулся раз, другой и закричал почти по-птичьи, раскинув руки, зарываясь затылком в подушку. Вязкой струей излился себе на живот и грудь. Шерлок замер в растерянности, не зная, как поступить. Тяжелая нога Джона сползала с его плеча, тело Джона расслабленно обмякло. Но вот он открыл глаза и улыбнулся.

— Давай, — сказал он просто, неловко извернулся и обхватил Шерлока ногами за талию, прижимая ближе. Шерлок выдохнул, закрыв глаза, и яростно принялся вбиваться в горячее тело, внутри у него поднималась тугая волна, но все никак не могла достигнуть предела, а хотелось этого до исступленной дрожи, до крика отчаянья. Шерлок двигался быстро и коротко, его тело не знало усталости, не знало покоя. Не знало утешения. Тело его было сломано, несовершенно, закрыто для счастья, того, что он когда-то презрительно звал плебейским удовольствием.