Все сказки не нашего времени

Щемящая мелодия преследовала его весь вечер – и когда они возвращались домой, и когда он объяснялся с родителями Верна.

*****

Через месяц Люр познакомился с половиной города. Благо, он был небольшой, как и все города на этой планете. И везде одно и то же: дожди, дожди. С небольшими промежутками. Никакой смены времён года нет и не ожидается. Для начала Люр хотел узнать, когда произошла эта стабилизация. Когда всё климатическое богатство смешалось в одну непрерывную осень? Когда и почему уничтожили архивы? На сегодняшний день он возлагал особые надежды: ему рассказали, где живёт старик. Настоящий старик, ему уже за восемьдесят!

Люр усмехнулся про себя, услышав эту цифру. На его родной планете такой возраст – расцвет зрелости. Но в здешнем климате ничего хорошего ждать не приходилось: всё взрослое население страдало от ревматизма и астмы, а половина – от депрессии. Поэтому редко кто доживал даже до семидесяти лет. Средняя продолжительность жизни – пятьдесят три года. Только дети сохраняли оптимизм и относительное здоровье. Он покосился на брата и сестру, шагавших по бокам. Верн уже не выглядел подавленным после утренней выволочки от родителей, а с Асты всё вообще слетало как с гуся вода. Счастливый характер!

Старик был дома один: дети и внуки на работе, правнуки играют во дворе. Люк представился, извинился за вторжение. Старик, казалось, не удивился визиту (это и понятно: новость о чужаке-фольклористе уже разнеслась по городу) и пригласил всю троицу разделить с ним вечерний чай. Ребята, выпив по чашечке, убежали поиграть со стариковыми правнуками. Хозяин внимательно вглядывался в гостя.

– Я ждал вас. Долго добирались.

– Только вчера узнал о вашем существовании. Как мне вас называть?

– Зовите меня по имени: Ян. А фамилия моя Нильсен. И что вас на самом деле интересует? Ведь не фольклор же? Он у нас небогатый.

– Как ни странно, фольклор тоже. Потому что никаких исторических сведений добыть мне не удалось. Я по основной профессии ксено-историк.

– Хотелось бы и мне сказать о себе то же. Но у нас нет «истории» как науки – запрещено законом. Я был профессором кафедры лингвистики, и это лишь одна из двух гуманитарных кафедр нашего Университета.

– А вторая какая?

– Юриспруденции.

– Не густо.

– Да уж. А ведь всего сто лет назад были ещё социология, психология, политология, даже социо-генетика…

– Но не история?

– Нет. Историю отменили раньше, не скажу точно, когда. Во всяком случае двести лет назад, когда мой прадед начал свои дневники, в Университете такой кафедры уже не было. Надеюсь, вы не вызовете полицию?

– А с какой стати?

– Вести дневники запрещено законом. Правда, облав уже не проводят, не то что во времена моей молодости. Даже полиция у нас, и та «отсырела». Мы деградируем, Люр. А сейчас, похоже, просто вымираем. Статистика, впрочем, отсутствует. Но я-то прожил достаточно, чтобы заметить. И вы здесь появились не случайно. Так, Люр? Вы нам поможете?

– Нет, Ян. К сожалению, не могу. Помочь себе можете только вы сами. Совет Планет не допускает прямого вмешательства в дела планеты. Общество решает само, как ему развиваться. Но если оно деградирует и стоит на грани исчезновения, тогда Совет посылает дознавателя из кризисной службы. Собрать материал, чтобы не повторять ошибок при следующей колонизации. Ре-колонизации.

– И это всё?! А как же мы, первые колонисты?

– Ну, дознаватель имеет полномочия раскрыть этот материал – полностью или частично – населению планеты. Без конкретных рекомендаций. Только раскрыть. Если сочтёт нужным.

– Мы не совсем пропащие, Люр. Мы пытались. Но слишком поздно – похоже, мы почти сварились, как та лягушка… Я всё-таки надеюсь. На молодых: моих внуков и правнуков, на тех детей, что с вами пришли. Вот послушайте, эту песню мы ещё пели во времена моей юности.

Старик удивительно легко поднялся и вышел в соседнюю комнату, откуда вернулся с уже знакомым Люру инструментом – маленькой гитарой. Настроил, запел хрипловатым, приятным голосом.

Ну вот и всё. А как красиво было!

Деревья пламенели на ветру…

Подлюга-осень ветви оголила.

Скелет лесов – и тот ушёл во тьму.

Мы погружаемся всё глубже, всё темнее…

Как далеко до дна, чтоб оттолкнуться вверх!

Надежда гаснет, гнев и тот бледнеет.

Мы жаждем дна – а дна всё нет и нет.

Пора всплывать, пока дыханье живо,

Пока мы в силах мыслить и мечтать.

Там, в глубине – разверстая могила.

Не дно – а бездна. Всё! Пора всплывать.

– Но вы так и не всплыли…

– Не всплыли. Не от чего было оттолкнуться. Может, теперь опора появится – если вы найдёт то, что ищете. А я вам помогу.

– Каким образом?

– Архивы. Есть надежда, что они не уничтожены. Вернее, не уничтожены полностью.

– Где?