Все сложно

– Фи. Мне так тошно оттого, что я не был с тобой рядом. Прости меня.

– Ты ни в чем не виноват. К тому же со мной не произошло ничего смертельного. Это было паршиво, больно, страшно, и я стараюсь не мусолить те ощущения. Но я жива и даже здорова. Мне просто нужно… – Я сама себя обхватываю за талию, скрестив руки. – Нужно немного времени. День или два. До следующего выступления все уляжется. Может, благодаря этому случаю я наконец избавлюсь от кофеиновой зависимости.

Майер стонет.

– Черт! Не надо, Фи! Не пытайся перевести это дерьмо в шутку.

– Почему нет? Я должна уметь делать для себя то, что делаю для других. Да, на меня напали. Я не дура, я это понимаю. Но понимаю и другое: я первая нанесла удар своим оружием. А что происходит в жизни той женщины – вот этого я не знаю.

Я специально подбирала слова так, чтобы шокировать публику, и должна была осознавать возможные последствия. Еще одна моя ошибка – выделить из целого зала одного зрителя и направить всю свою силу на него, вместо того чтобы нормально работать. – Я вздыхаю. – Вот от этого мне плохо. Ничего, держусь. Потом я разберу этот случай по косточкам и использую как материал для нового номера. Или буду рассказывать на вечеринках. Если захочу.

Майер смотрит на меня и встает.

– Ты чего-то не договариваешь?

Я фыркаю.

– То есть?

– Я вижу, что ты глубоко потрясена, но думаю, дело не в кофе, раз ты о нем уже шутишь. Я тебя знаю, Фи. Что еще случилось? Она тебе угрожала?

Я отворачиваюсь.

– Скажи мне, Фи. Прошу тебя.

Я вздыхаю и, все так же не глядя на Майера, передаю ему слова той женщины о моем материнстве. Они жгут мне горло и мешают дышать. Чувствуя, что Май подходит ко мне, я торопливо добавляю:

– Вдруг у нее ребенок с какими-то поведенческими проблемами, и я задела больное место.

Мало ли…

– А кому-то другому твоя шутка, возможно, напомнила, что за детьми надо следить. Может, родители той маленькой засранки, если бы услышали тебя, то восприняли бы твои слова всерьез и перестали бы мнить, будто солнце светит из задницы их чада. Ну или хотя бы о чем-то задумались. Шутка хорошая, Фи. Я не хотел, чтобы ты с ней выступала, только потому, что всегда жду от людей какой-нибудь гадости и боялся, как бы кто не пожаловался в школу. Ну и, конечно, назвать маленькую девочку сукой – это не на любой вкус. Не у всех такое потрясающее чувство юмора.

Последние слова он постарался произнести весело, но я все равно оправдываюсь:

– Я изменила имена и сказала, что дело было в той школе, где я подрабатывала помощником учителя.

Только теперь я поворачиваюсь и смотрю на Майера.

– Это ты хорошо придумала, – говорит он, моргнув.

Я кротко киваю.

– Ну и в конце концов, Фи, ты же просто шутишь. На то ты и комик. Никто не знает, где правда, а где вымысел. Никто не знает, что, когда ты на сцене, ты делишься со зрителями… собой. Да, иногда ты показываешь карикатуру на себя, но ты ведь меня понимаешь, да? Не отдавайся им полностью.

Я опять киваю.

– Да. Не буду. И ту шутку я повторять не стану. Ни к чему.

Майер делает глубокий вдох, его грудь вздымается.

– Если ты сама не хочешь, тогда не повторяй. Но если хочешь, тогда шли всех подальше. Это хорошая шутка о том, как в детях могут проявляться худшие человеческие качества. Так или иначе, делай то, что считаешь правильным, и не позволяй ни мне, ни кому-то другому тебя переубеждать.

– Хорошо, – шепчу я.

– Мне жаль, что так случилось, Фи.

Я пожимаю плечами.

– Мне тоже.

– Ляжешь спать?

– Да.

– Мне уйти?

– Нет. Пожалуйста, останься, – говорю я, вероятно, излишне уверенно.

Майер кивает. Я заползаю в постель и смотрю, как он раздевается. Сначала рубашка. Я невольно улыбаюсь, глядя, как он аккуратно складывает ее и помещает в мешок, видимо, специально предназначенный для грязной одежды. Все у него так четко, так продуманно. За время нашего тура у меня, конечно, тоже накопится белье, которое нужно будет постирать, но мне не пришло в голову взять для прачечной отдельный пакет. То, в чем я была, когда заселялась, до сих пор абы как валяется на стуле.

Плечи у Майера широченные, позвоночник тянется между ними, как овраг. Тени играют на рельефных мышцах. «Интересно, сколько карандашей он может удержать между лопаток?» – думаю я, закусив губу. Он вытаскивает ремень из петель, и от тихого звяканья пряжки у меня перехватывает дыхание. Майер поворачивается и, встретив мой взгляд, усмехается:

– Джонси, перестань так на меня смотреть.

– Как?

Он не ведется на мою фальшивую наивность.

– Понятно, что ты стремишься отвлечься, но я не хочу, чтобы тень сегодняшних событий лежала на нас.

– Хорошо, – шепчу я, постаравшись не выпятить нижнюю губу.

Но вот он снимает джинсы и, сложив их так же аккуратно, как рубашку, выпрямляется во весть рост.

Я делаю вдох, который эхом отдается у меня в ушах.

Под слоями обыкновенной одежды скрывается бог. Точеное совершенство. А от того, как он смущенно одергивает на себе трусы с правой стороны, меня тянет к нему еще сильнее.

«Мой, мой, мой», – думаю я.