Все загадки истории

— «Все обойдется, Цезарь. Я написал твою речь, — спокойно сказал Сенека. — Сейчас войдут сенаторы, и ты прочтешь. Они ненавидели твою мать. Они будут с тобою, Цезарь».

Нерон взглянул на сенатора, и сенатор тотчас прокричал речь:

— «Раскрыт заговор. Было решено убить цезаря и уничтожить великий сенат… Можно сжечь Рим, но можно его отстроить заново.

Ибо не камни составляют душу Рима. Жив римский народ, и величаво стоит Рим — пока жив сенат. С болью и печалью сообщаю вам, сенаторы, что во главе заговора стояла наша мать Агриппина».

— Грандиозно! С каким чувством я прочел твою речь!

Сенатор завопил:

— «Да сохранят тебя боги для нас, Великий цезарь!» — десять раз. «Мы всегда желали такого цезаря, как ты!» — десять раз. «Ты наш цезарь, отец, друг и брат! Ты хороший сенатор и истинный цезарь!» — двадцать раз… Сенаторы! Предлагаю поставить дары в храмах за спасение цезаря и отечества!

Из подземелья уже раздавались восторженные крики.

— А ты прав, Сенека! Против меня проголосовали только трое сенаторов. Утром их нашли с перерезанным горлом. Говорят, разбойники… — И он обнял Сенеку. — А вообще я рад, что мамы больше нет. Теперь наконец-то я смогу спать с Поппеей Сабиной… Мама не любила ее! Я знаю, ты тоже. О ласки Поппеи Сабины! О ее тело!

Согласись, Сенека, она очень похожа на маму — ну совершеннейшая Венера. — И он притянул к себе Венеру, и тоже обнял ее — другой рукой. — Прекрасная Поппея… Знаешь, Сенека, она уговаривает меня убить мою жену, добродетельную Октавию… Кстати, Тигеллин сказал…

— Октавия была прекрасная женщина! — тихо сказал Сенека.

— Да, да, ты всегда любил Октавию… Но знаешь ли, старик, что такое ночи Поппеи Сабины? Мое сердце разбито! О сердце артиста!

Я решил вернуться к игре на кифаре. Представляешь, Сенека, пока я был занят — убивал маму, сколько лавровых венков нахватали мои соперники! Опять у тебя недовольное лицо… И Поппея тебе не нравится, и кифара. А знаешь, Сенека, я убил маму, чтобы впредь не видеть вокруг себя недовольных лиц. И чтобы ты не докучал мне своей перевернутой рожей, я отправлю тебя отдохнуть на курорт в Байи. Полечись в Байях, Сенека! Наш писатель, наш классик Сенека. Прости, ты еще не классик. Чтобы стать классиком — нужно умереть… Читай!

Сенека невозмутимо читал свиток:

— «Дорогой Луцилий! Агриппина была ужасная женщина, и хотя смерть ее тоже ужасна, как всякая насильственная смерть, — но, выбирая между двумя ужасами, мы, граждане, не смеем не думать о благе отечества. Победи Агриппина — и тотчас вернулись бы страшные времена Тиберия — Калигулы — Клавдия. Поэтому восславим судьбу за победу цезаря! Ты пишешь о слухах, об убийствах сенаторов, голосовавших против Нерона… Нам пристало думать не о слухах, а о пользе отечества. Это порой так нелегко, поверь. Ты пишешь, что цезарь все свирепеет и злодеяния его все ужаснее. Да, он бесноватый гуляка, но это природное свойство его натуры. Я хорошо изучил его и знаю: чтобы его унять, надо терпеть. Только терпимость и нравственные беседы размягчают его душу. Надо помнить, что рядом с ним стоит страшная тень Тигеллина, потворствующая его порокам. И хотя этот маньяк Тигеллин до сих пор не показывается на людях, я знаю, они видятся с цезарем каждый день. Сколько усилий и красноречия надобно тратить в борьбе за душу цезаря. О, если бы не судьбы отечества, я давно покинул бы постылый Рим».

Нерон слушал Сенеку. И ласкал, ласкал Венеру. Нежный смех Венеры раздавался в ночи.

— Ну продолжай, Сенека… — шептал Нерон.

— «Как я счастлив теперь в Байях, хотя приходится терпеть много неудобств, столь обычных для наших модных курортов. Моя гостиница расположена прямо над лечебными водами. С утра пораньше под моим окном здоровые — шумно занимаются гимнастикой, больные — стонут, служители — с криками мчатся с полотенцами, и кто-то с воплями бьет вора, укравшего чужое платье. Ночью меня будят крики с озера — там до утра раздаются визг женщин и похабные крики мужчин. Да, наши замужние Пенелопы недолго носят на курорте в Байях свои пояса верности… Но все искупают часы заката, когда краски неярки, но прекрасны. При виде догорающего солнца, умирающего дня покой и гармония объемлют душу. И вновь постигаешь: нет, мы не умираем — мы только прячемся в природе! Ибо дух наш — вечен… Ох, побыстрее бы в гавань! Чего желать? Что оплакивать в этом мире? Вкус вина, меда, устриц? Но мы все это изведали тысячи раз! Или милости Фортуны, которые мы, как голодные псы, пожираем целыми кусками — проглотим и вкуса не почувствуем? Все суета! Пора! Прочь из гостей! В гавань! В гавань!»

— Но Тигеллин сказал, — нежно засмеялся Нерон, лаская Венеру, — я не смогу жениться на Поппее Сабине, пока жива моя жена Октавия. С Октавией нельзя развестись: она принадлежит к роду цезарей…

— О боги! — прошептал Сенека.

— О тело Поппеи Сабины! — улыбался Нерон, все лаская Венеру. — Она лежит в ванне, с лицом, намазанным особым тестом, замешенным на ослином молоке. Это — для блеска кожи… С кусочками мастикового дерева во рту. Это — чтобы дыхание ее благоухало…