Всегда кто-то платит

– Ты чего здесь? – спросила я. Жутко хотелось в туалет. Я мечтала только о том, чтобы он освободил унитаз. Я схожу в туалет, а потом буду с ним разбираться. Но мой муж сидел и не двигался.

– Я потерялся. Вышел из туалета и не знал, куда идти дальше. Вернулся, чтобы меня кто-нибудь нашел.

– Пойдем, я тебя в комнату отведу. – Я старалась говорить ласково, даже нежно, лишь бы он уже встал с толчка.

– А что это за квартира? Я не помню.

– Это наша, моя квартира. Мы тут живем. – Я начала раздражаться. В тот момент я хотела в туалет. Больше ничего.

– Маленькая… Раньше больше была. А где все? – продолжал спрашивать Анатолий.

– Кто все?

– Сестра, мама, отец…

– Не знаю.

– Ушли?

– Да, ушли. – Я резко подняла его за руку. Он, как ни странно, подчинился и пошел в комнату. Дал себя увести. Поскольку я зависела от мочевого пузыря, который вот-вот должен был лопнуть, то достаточно грубо посадила, ладно, уронила его на кровать. Он упал. И продолжал так лежать – лицом вниз. Не перевернулся. Мне было все равно. Я побежала в туалет. Приняла душ. Когда вернулась в комнату, Анатолий так и лежал на кровати лицом вниз. В той же позе.

– Через десять минут будем завтракать, – сказала я.

Он даже не пошевелился.

Я чувствовала – наступил новый этап его болезни. Ничего хорошего я уже не ждала. Только плохого. Не хотела вставать по утрам, не хотела отпирать спасительную щеколду. Иногда Анатолий кричал по ночам, но я к нему не подходила. Не могла заставить себя встать. Да, я оказалась плохой женой. Как оказалась плохой матерью. Я не дала своим близким того, чего они от меня ждали – заботы, безусловной любви. К мужу у меня не осталось никаких чувств. Какие чувства могут быть к человеку, который уже не человек? И я должна была считать себя виноватой, плохой, мерзкой? Но почему? Кто-нибудь может мне объяснить? Почему я должна была себя винить? За что?

Разве заботиться об умирающих людях – это не отдельная профессия? Разве все способны быть и матерью, и женой, и нянькой? Разве это заложено природой? Значит, в меня не заложено. Я хотела быть женой, любимой. Хотела, чтобы обо мне заботились. Обо мне! Кому я могла это сказать? Кто бы меня понял?

Анатолий, превратившийся в большого, неуправляемого младенца, больше не выходил в шкаф, не терялся в ванной. Он вообще ничего не делал. Лежал и не вставал. Он все время спал. Я будила его, на что требовалось время. Трясла его за плечо, даже щипала, чтобы он очнулся. Кто-нибудь мог рассказать мне – нормально это или нет? Что важнее – накормить его или не трогать? Не было никакой книжки, никакой инструкции.

– Вы его будете чувствовать, – сказала мне та женщина из больницы, когда я спросила, как она узнает, что хочет ее муж, который уже вообще никаких желаний не должен был испытывать. Какие могут быть желания у кабачка или баклажана? Она же чувствовала – поправить одеяло, укрыть, почитать, задвинуть жалюзи, открыть жалюзи. Я тогда подумала, что это не его, а ее желания. Ей слепило в глаза солнце, поэтому она задвигала жалюзи. Ей казалось, что в палате холодно, поэтому она натягивала одеяло на мужа. Он-то был вообще ни при чем. Лежал и лежал. Вряд ли понимая, где находится – на этом свете или уже на том. А может, умолял ее глазами отпустить его и не мучить. Но она своей заботой, своей самоотверженностью, бесконечной, невыносимой заботой заставляла его жить.

Я ничего не чувствовала. Да я и Ксению маленькую не чувствовала. Почему я должна была знать, чего хочет мой муж? Мне кажется, он ничего не хотел. Он лежал, лежал, лежал. То с открытыми глазами, то с закрытыми. Когда с открытыми, то в них была пустота.

Но я его будила, трясла за руку, говорила, что надо поесть. Я варила бульон, который он мог пить, как воду. Если варила борщ, он не знал, как его есть. Забыл, как жевать. Он питался через трубочку – это единственное, до чего я сама додумалась и была очень собой горда. Я купила упаковку коктейльных трубочек и засовывала их в рот Анатолию. Он вяло сосал. Но хоть что-то. Хотя бы он умрет не от обез-воживания и не от голода.

Иногда я заходила в его комнату и видела, что муж сидит в кровати и читает старую газету. Значит, сегодня что-то случилось в его голове, и он вернулся. Анатолий в такие «хорошие» дни мог сходить в ванную умыться, съесть с моей помощью котлету или омлет. Он даже разговаривал. Если для него эти дни назывались «хорошими», то для меня они становились невыносимыми.

Потом Анатолий стал отказываться даже от бульона. Говорил, что только что поел. Литр этого бульона выпил, а я опять ему сую кружку. И зачем трубочка? Что, он так не может выпить? Я прекрасно помнила, что он не съел ни ложки. Уговаривала его выпить хоть глоток, он глотал, морщился и говорил, что бульон – горький, пересоленный и я хочу его отравить.

– Что тебе приготовить? – спрашивала я.

Анатолий мог попросить бутерброды с колбасой. Я резала, приносила. Он бросал бутерброды на пол. Но хуже всего было то, что в такие «хорошие» дни он отказывался пить таблетки. Я его уговаривала, но он отказывался.