Всегда на переднем крае

…Суд приговорил Агриппину Вовченко к восьми годам лишения свободы. Мать ее — к 5 годам лишения свободы условно.

— Ну, что, с победой тебя, — горячо поздравляли Михаила Дмитриевича Комина сослуживцы. — Ты и впрямь молодец.

Они восхищались товарищем искренне. И разве не стоил того он, человек, показавший уже в своем первом деле образец беззаветного служения истине, образец упорства и непоколебимости, наитребовательнейшего отношения к самому себе.

За дело, столь блистательно раскрытое через 7 лет, министр вручил Комину именные часы.

Все думали, что для него оно закончилось в тот день и тот час, когда передал его старший оперуполномоченный уголовного розыска следователю прокуратуры.

Но это было не так. Закончив, так сказать, официальную часть, Комин по собственной инициативе взялся за неофициальную. И успокоился только тогда, когда была устроена судьба детей Вовченко. Не без его содействия определили их в Чадыр-Лунгскую школу-интернат, где были они вплоть до дня возвращения матери.

А она вернулась в 1967 году. И разве не удивительно, что первый человек, к которому обратилась Вовченко, был Михаил Дмитриевич Комин. Он ей и помог устроиться на работу.

Бывает, встречаются они теперь на кагульских улицах. Он обязательно остановится, спросит, как дети, как у самой дела, все ли на работе в порядке.

Она охотно ему отвечает. И долго еще после того, как уже распрощаются, стоит и смотрит ему вслед. И взгляд ее — теплый и благодарный — выражает гораздо больше слов.

В. Шевченко

Одна летняя ночь

I

— Мария-а!.. Мария! — звенел молодой девичий голос.

Среди работавших в поле было несколько Марий. Они одновременно откликнулись.

— Да нет, мне Машу нужно! — уточнила девушка.

Это было понятнее: в своем кругу одну Марию называли Марусикой, другую — Маней, третью — Марьей.

— Чего тебе? — отозвалась Маша.

— Которая сумка твоя?

— Серая, с оторванной ручкой.

— Нет здесь такой.

— С той стороны куста посмотри.

Девушка исчезла в кустах. Затем появилась опять-таки без сумки.

— И здесь нет.

Маша ругнула подругу за нерасторопность и сама пошла искать сумку.

— Тебя пока дождешься, от жажды умереть можно, — упрекнула она девушку.

Но, обыскав место, где женщины сложили свои свертки, сетки и сумки с обедом, она так и не нашла свою с оторванной ручкой.

«Спрятали, наверное», — подумала Маша, затем взяла первый попавшийся под руку бидончик с водой и отпила несколько глотков. Вода, хоть и стояла в тени, прогрелась, была невкусной.

Пришла обеденная пора. Маша снова искала и не находила своей сумки. Девушки посмеивались, шутили. Но, когда Маша не на шутку рассердилась, все бросились помогать ей. Сумки нигде не было.

— Девчата, кто пошутил? — спрашивали друг друга. Все единодушно отрицали, — мол, какие могут быть шутки, если человек голодным остается.

— Может, ты ее дома забыла.

— Да нет же, — настаивала Маша, — я ее вот здесь положила.

Шутки прекратились. Все чувствовали себя неловко. Поиски закончились общим обедом: выложили на траву все, у кого что было, наперебой угощали Машу и успокаивали ее.

— Не жалко сумку, — грош ей цена в базарный день. Перед вами неудобно. Получается вроде бы я нарочно шум подняла.

— Ну, будет тебе. Подумаешь, кто-то шел мимо и пошутил — взял да и спрятал.

На всякий случай после обеда еще прочесали лесополосу. Да ничего не нашли. Молча приступили к работе.

Занятые поисками, а затем обедом, они не обратили внимания на мужчину, который, расположившись метрах в двухстах от них, там, где кончалась табачная плантация, а массив кукурузы вплотную подходил к лесополосе, не спеша опустошал серую с оторванной ручкой сумку. Содержимое он поглощал жадно, с удивительной быстротой. Большим, можно даже сказать громадным перочинным ножом он нарезал сало и проглатывал ломтики его вместе с кусками пирога, почти не пережевывая. От этих глотательных усилий кожа на его круглой коротко стриженной голове подергивалась, оттопыренные уши шевелились, словно помогали проталкивать пищу. Покончив с салом и пирогами, мужчина пошарил в сумке и извлек вареные яйца. Над ними он трудился уже более спокойно. Ощущение голода притупилось, и теперь он не просто насыщался, а смаковал. Старательно вычищая ножом яичную скорлупу, он явно растягивал удовольствие от обеда. Молоко пить не стал, спрятал бутылку в карман серого помятого пиджака. Зато бурлуйчик с водой осушил до дна.

Взглянув на женщин, приступивших к работе, мужчина улыбнулся, подхватил сумку за уцелевшую ручку и пошел к тому месту, где недавно еще шумели колхозницы, разыскивая пропажу. Шел, продираясь сквозь кусты, стараясь оставаться незамеченным. Сетки и сумки, похудевшие после обеда, были свалены в кучу под тем же кустом, что и раньше. Мужчина бросил сумку сверху, еще раз взглянул на работающих и скрылся в лесопосадке.

II