А Несмеяна тем временем сидела хмурая и только глазами выражала недовольство. Сидела молча, скромно и тихо страдала. Я вначале даже не поняла, в чем тут дело. Но Несмеяна, как-то улучив момент, мне прошептала:
– Это она с
И столько горестной покорности и смиренности с судьбой-злодейкой было в этом шёпоте! Боже, бедная моя девочка! Вот кто может умереть от скромности в наш ХХI век! А вы говорите, прошли времена тургеневских женщин! Мне ее искренне стало жаль, как я ни старалась быть объективной в этой ситуации. Все-таки родные сестры, они ведь должны быть ближе друг другу, чем я кому-нибудь из них. Меня переполняли противоречивые чувства. С одной стороны, я испытывала уважение к такой скромности, не часто в наш век встретишь покорность, а с другой стороны, меня эта скромность раздражала. Она сидела – ни рыба ни мясо. Или еще хуже, как размазня, как ничтожество. Разве можно к себе так относиться? Разве можно опуститься до такой степени? Ну, хоть какое-то уважение к себе должно же быть! Ну, сделай хоть что-нибудь, не сиди сиднем! Но, тем не менее, во мне непроизвольно возрастала симпатия к обиженной судьбой Несмеянушке, и я тихо встала на ее сторону. Часом позже, когда Алевтина, наговорившись по телефону, натешившись своим кокетством и флиртом, ушла, и мы остались одни с Несмеяной, я возмутилась:
– Девочка моя, почему ты не скажешь ей, что влюблена в него? Пусть она знает, что ты так страдаешь! Она просто не в курсе.
– Я не могу. Видишь, он ей тоже нравится.
– Ну, что значит, ей тоже? Прежде всего, тебе нравится. И не просто нравится! Ты посмотри на себя! Ты вся исстрадалась, бедная моя девочка! Ну, разве так можно?! Она твоя сест ра, она поймет тебя, только скажи ей про свои чувства.
– Я не могу… – пролепетала она. – И вообще, она не поймет меня. Я что, не знаю свою сестру? У нас всегда так по жизни было. У нас всегда все лучшее – для Алевтины. Даже мама всегда ее любила больше, чем меня.
– Дурочка ты моя! Такого не может быть! Тебя мама не меньше любила, я в этом уверена. Вон смотри, какая ты умница! Просто у Алевтины характер другой, она не замыкается, как ты, она открытая. У нее даже принцип такой: открыто говорить о своих желаниях. Вот поэтому так и получается: то, что она хочет, – известно, и она делает попытки это заполучить. А ты сидишь, молчишь, кто знает, чего ты хочешь? Ты даже никаких попыток не делаешь, чтобы кого-то завоевать, что-то получить. И не надо во всем уступать ей лишь потому, что она твоя старшая сестра. У тебя своя жизнь, у нее – своя. А получается, что она проживает и свою и твою жизнь за счет тебя.
Однажды они в очередной раз поехали в гости. Несмеяна вернулась довольная и под большим секретом мне рассказала, как они
Меня ее откровения несколько огорчили, я не была рада за нее, как она рассчитывала, наверное. В этом ее поступке было что-то не очень приятное. Что-то настораживало меня. Моя интуиция что-то хотела мне подсказать. Но, усыпленная своей любовью к ней, я не стала копаться в себе. Хотя в поведении Несмеяны тогда сквозила какая-то неуловимая фальшь. Я, честно говоря, не знала, верить ей или нет. Несмеяна иногда наговаривала на себя и фантазировала, чтобы казаться лучше, круче, намного раскрепощенней, чем есть на самом деле. И не замечала, насколько это все выглядело у нее по-детски наивно. Как бы там ни было, я к ней привязалась всей душой, ее полюбила. Она была прелестью и не знала себе цены.
А Алевтина продолжала приходить, звонить и подолгу с
Тем летом Несмеяна съездила на юг с подругой и
– Я теперь буду как ты. И с ним буду. И со своей бывшей пассией, Эндрю, одновременно. Никого не буду бросать. – В этом ее заявлении чувствовалась зависть ко мне, смешанная с гордостью и уважением.
С сестрой у нее были какие-то особенные отношения. Или мне так казалось. Ведь никогда наверняка не можешь ничего знать. Алевтина была старшей, но она, как и я, выглядела легкомысленней сестры. Я не раз слышала, как Несмеяна возмущалась поведением Алевтины. Она говорила:
– Это я отвадила Алевтину от пьющей компании. Если бы не я, может, она у меня и спилась бы. Она слабенькая, ей немного надо. А эту Дину никто не перепьет, а Полину никто не перекричит. – Ах ты, Крупская наша! – Теперь мне надо отучить ее на всех вешаться, – дальше продолжала наша Макаренко. И была при этом очень серьезной.