Всей землей володеть

Роксана задумчиво кивала. Она глянула в лазурную даль, туда, где проступал в дымке крымский берег, и вдруг заплакала, вспомнив Глеба. Тут он сидел когда-то, на этом гульбище, её любый, милый, единственный! Он строил планы, мечтал, надеялся — и вот, ничего нет, всё рухнуло, пошло прахом! О. Боже, как же безжалостен созданный тобой грешный земной мир!

Глава 105

ЧЁРНАЯ БЕДА

Беда пришла внезапно, прилетела на чёрных крыльях, как злобно каркающий в предвкушении кровавой добычи ворон-вещун. Кончалось лето, на полях полным ходом шла работа, княжеские и боярские одрины полнились зерном, жара стояла дикая, немилосердный языческий Хорс[309] гневался, испуская на землю свои обжигающие копья-лучи. И тут, словно молния среди ясного неба, ударило.

Талец, на хрипящем запаленном коне, весь исхлёстанный раскалённым степным ветром, хрустя песком на зубах, как мукой осыпанный серой пылью, влетел на княж двор. Он с трудом, медленно сполз с седла. Шатаясь из стороны в сторону, тяжело, с надрывом дыша, повелел обступившим его гридням:

— Ко князю Всеволоду ведите! Из Переяславля вести!

Всеволод, слушая рассказ молодца, бледнел лицом.

— Беда, княже! Поганые идут! Ханы Осулук, Гиргень, бек Сакзя! Идут степью! А с ими князь Ольг, переветник! И Борис Вячеславич дружину тмутараканскую ведёт! Сакмагоны передали, за Хоролом половчины!

Талец выпалил всё единым духом и теперь стоял, молча смотря на князя. Он ждал распоряжений. На мгновение в глазах Всеволода полыхнул испуг, страх, но он с усилием справился с собой и спокойно приказал:

— Ступай, отроче. Буду старших собирать.

Он отпустил Тальца, а после дал волю нахлынувшему в душу отчаянию. Он вдруг понял: некого бросить ему навстречу половецким ордам! Былые Святославовы ратники-удальцы разбежались, разошлись кто куда, Владимир со смолянами и ростовцами — далеко, с Изяславом и киянами долго придётся разговаривать, убеждать, а времени у него нет. Под рукой только слабая переяславская дружина, потрёпанная в боях в Чехии и под Полоцком. Она малочисленна, хотя и крепка, и верна ему. И он должен, обязан бросить своих вернейших надёжнейших людей, своих лучших помощников наперерез Осулуку с Олегом. А надеяться ему осталось теперь лишь на сумасшедшую удачу. Иного нет. Даже полк из пешцев — смердов, купцов и ремественников — собрать уже некогда.

Всеволод вызвал Хомуню и Ратибора. Оба советовали одно: идти на поганых как можно быстрее, перенять их за Сулой, не подпустить к Переяславлю и Чернигову.

Ближе к вечеру комонная Всеволодова дружина выступила в поход. Мчались по степи с какой-то бесшабашной решимостью, сжимая десницами мечи, сабли, копья, всматривались вдаль, в тёмные курганы, в чужую, злобно свистящую, обжигающую жарким дыханием безмолвную степь.

Летел со всеми вместе и Талец. Превозмогая усталость и боль в спине, он стискивал зубы и пригибался к шее свежего вороного иноходца; перед глазами его маячил золотящийся в вечернем свете шелом на голове князя, он старался не упускать его из виду и всё торопил и торопил боднями скакуна.

Утром они достигли речки Оржицы — правого притока Сулы. Берега реки были ровные, пологие, ни холмика, ни овражка какого вокруг, — куда ни бросали они взоры, плоская, как тарелка, равнина простиралась вокруг, только ниже по течению проглядывало густо поросшее камышом маленькое болотце да далеко на севере, у окоёма синел сосновый бор, какие часто перемежаются в этих местах со степью. Ветер не утихал, гнул стебли высохшей, жухлой травы, отрывисто свистел, и становилось отчего-то тревожно, страшно даже, тяготили сердце Тальца неприятные предчувствия. Вот сейчас что-то должно произойти — недоброе, злое; горькая беда нагрянет, пронесётся вихрем. Видно, чуяли это и другие ратники. Вот и Хомуня, супясь, молчал, и князь Всеволод, напряжённо всматриваясь вдаль, судорожно стискивал в руке эфес харалужной сабли. И река Оржица казалась какой-то тёмной, чёрной даже, будто и не река это вовсе, а топкое болото. Такие встречаются в дремучих Брынских языческих пущах — не видно ни дна, ни течения никакого нет, только пузыри порой пройдут по мутной глади да филин-пугач ухнет в ветвях соседних вековых елей.

Но тут было иное: будто сама смерть смотрела на Тальца из речной глубины, холодила его своим прерывистым дыханием; молодцу стало жутко, он передёрнул плечами и заставил себя не смотреть больше в сторону реки.

— Поганые! — раздался упреждающий крик Хомуни.

Вдали на юге показалось окутанное пылью тёмное, быстро расплывающееся по степи пятно, вот уже видны стали отдельные комонные, раздался протяжный, звенящий в воздухе боевой клич — сурен. Навстречу переяславской дружине мчалась лавина неистовых половецких всадников.

Дальше всё пролетело для Тальца, как одно яркое мгновение, как вспышка, как внезапный пожар.