Всех помню…

Дома она никаких следов возвращения Ивана Семеновича не обнаружила. В квартире было сиротливо. К вечеру в окне опять зажглась звездочка на башенном кране, и в открытую форточку снова потянуло сырой прохладой с близкой реки. Приходили из жэка — там заждались Ивана Семеновича — и очень удивились, что его нет. Приезжал кто-то с его работы из бывших фронтовиков. Долго гадал о причинах исчезновения и под конец высказался твердо, что отъезд связан с 30-летием Победы. Вероятно, Иван Семенович подался к однополчанину и застрял в гостях. Сослуживец держался мысли, что память у Ивана Семеновича действительно восстановилась до конца, но трубить об этом он счел преждевременным. Вот и поехал, чтобы проверить — так ли? «Ждите, Евдокия Егоровна, — явится. Раз оставил записку, нечего сильно волноваться».

В тревоге прошли у Егоровны два дня и кончался третий — самый праздник Победы. Три дня крепилась она, не отбивала телеграмму сыну Виктору, но не выдержала, пошла на почту. Едва обмакнула перо в чернила, как ей почудился голос Ивана Семеновича — «Погоди!» — и слов для телеграммы не нашлось, чернила на пере высохли, она положила ручку в желобок возле чернильницы и поняла, что муж вернулся.

Так и было. Открыв дверь, она споткнулась об измазанные глиной сапоги. На столике в прихожей лежали билеты — до станции Могилев и обратно. Зачем же так далеко?.. Ну, ладно, все хорошо, что хорошо кончается, приехал, приставать не буду, решила она, и заготовленные упреки — как его искала, как с захолонувшим сердцем ходила на почту отбивать телеграмму сыну — словно забылись.

— А за тобой из жэка приходили, — сказала, входя в комнату. — Обещал, а не пошел.

Иван Семенович сидел в углу за письменным столиком под зеленым абажуром, и, ожидавшая увидеть его заросшим, усталым, хмурым, она не поверила глазам: был он побрит и одет во все выходное. Какая-то торжественность молодила его лицо. И Егоровна спросила, куда это он нарядился на ночь глядя, иль мало ему было трех дней? Он лишь повел взглядом на столик. На нем, застланном скатертью, которую еще в девках вышила розами и стелила по праздникам, — да и то, если дома все было ладно. — лежало столько орденов и медалей, сколько она видела разве что у маршалов на портретах. Только вот блеск орденов был тусклый, как у старинного серебра, к которому давно не прикасались. Иван Семенович протирал их замшевым лоскутком для очков и раскладывал по какому-то порядку.

— Откуда это, Ваня?! — у Егоровны перехватило дыхание, и сердце, успокоенное возвращением Ивана Семеновича, вновь дало о себе знать.

Заметив, как побледнела жена, он ласково сказал, чтобы прилегла и успокоилась. Расскажет. А сейчас ему надо составить опись и согласно ей завтра сдать ордена и медали райвоенкому, а может, кому повыше — видно будет по обстоятельствам. Спросил, где портфелей, что внучке для школы куплен, он как раз удобный, в нем и отнесет.

— Ты, — сказал строже, — не мешай, опись — дело серьезное, ордена и медали располагаются по значению, степеням и номерам. Чтоб все было как следует. Ты спи и отдыхай, перенервничала. А я посижу, закончу и тоже лягу. Не чугунный… Сначала полный день место проискал… Потом сомневался: то ли оно, то ли не оно? Потом, учти, копал-то, откапывал один. А грунт тяжелый, глинистый. Уж и не знаю, сколько кубов выбросил. Бревна от блиндажа выворачивал, наломался, пока добрался до орденов…

Егоровна согласно кивала — пусть пишет. Она еще успеет наслушаться подробностей. Главное — память вернулась.

Вот случай так случай! Тридцать с лишком молчала память, а сказалась. С этим вопросом обязательно надо к специалисту, как докторша советовала. А может, профессору написать, который по телевидению рассказывает об удивительных вещах, не всегда еще объяснимых, или, наоборот, таких, которые только кажутся необъяснимыми, а раскрываются просто. Что-то такое и случилось с Иваном Семеновичем — вспомнил, где его контузило, и еще, наверное, много чего вспомнил.

Она спокойно лежала на кровати и сквозь прищур век следила, как он рассортировал ордена и медали, составил опись и, вынув из шкафа чистые льняные салфетки, завернул в них каждую кучку по отдельности. Лишь по нескольку наград из каждой оставил перед собой, брал в руки в какой-то одному ему известной очередности, разглядывал в раздумчивости и осторожно клал на место.

— Посмертно, — едва слышно произнес он.

— Что? — вздрогнув, переспросила шепотом Егоровна.

Молчание Ивана Семеновича, неподвижная тень его на стене придали произнесенным словам странную, таинственную тревожность. Иван Семенович промолчал, старательно что-то вывел на листке из ученической тетради и выпрямился.