«Всех убиенных помяни, Россия…»

— Не нравится мне направление Главного командования. Демократы какие-то, прости Господи. Объявили бы прямо: идем за царя! — тогда другое дело.

— Спрашиваю я у них, у белых: вы за что? За хозяина земли русской, говорят. Это как же, за императора? Черносотенцы они все, и больше ничего.

— Старуху-мать и сынка не бросишь, батенька. Сынку-то, правда, двадцать восьмой год, да ненадежный он у меня, фабрика при нем станет. И, кроме того, племянник мой уже в Добрармии служит, в Осваге.

— Почему не иду? Баптист я, нельзя мне и прикасаться к оружию.

— Сон мне был: будто говорит мне архангел: пойдешь на войну — всему Белому делу капут. А сны, они вещие. Из любви к отечеству я остался дома.

— Что вы ко мне с армией своей пристали?! Тут молотьба настает и усадьбу в порядок привести надо — большевики разграбили, а вы: долг, долг! Что я, занимал у кого и не отдал? Тут дела поважнее вашей Москвы.

— Будь с немцами или с поляками война — пошел бы. А убивать своих же русских… по принципу не могу. Это, по-моему, даже некультурно…

Помощь обмундированием и деньгами была столь же обильна.

— За чашкой кофе вспомни о тех, кто освободил тебя от красного ига, кто гибнет от голода и холода за твое благополучие!

— Спасибо, но я уже жертвовал. Еще на прошлой неделе два носовых платка дал.

— Может быть, деньгами пожертвуете? С миру по копейке, добровольцу валенки…

— Позвольте, не банкир же я! Тяжелым трудом зарабатываешь какую-нибудь тысячу фунтов стерлингов, и все — давай, давай. На счет нашего завода уже содержится один раненый в местном лазарете. Как вам не стыдно даже так приставать…

— Да, но еще несколько месяцев тому назад, получив приказ: в 24 часа, под угрозой расстрела, внести в губисполком пять тысяч золотом, две дюжины белья, десять пар сапог и столько-то сукна, — вы безропотно подчинились? И кому, кому давали под страхом смерти?! Власти, грабившей вас. А нам, которые…

— Уж не хотите ли вы большевистские приемы воскрешать? Хорошее дело, нечего сказать! Смотрю я на вас, молодой человек, и удивляюсь. Семь раз ранены вы — по нашивкам на рукаве вижу — и три Георгия имеете — и такие слова. Стыдно-с!

Да, мы глубоко верили в человеческую совесть. Да, мы ждали сочувствия, помощи, поддержки со стороны тех, кто за нашей спиной, на нашей крови пользовался благами, добытыми нашими руками. Да, мы не грозили, не приказывали, не требовали, не вырывали. Мы ждали, просили, умоляли, нищенствовали. И, вероятно, потому покатились назад.

То же повторилось и с попытками объединить русскую эмиграцию в силу, способную вырвать Россию из большевистских когтей.

— Ничего из этого не выйдет. Пробовали. Не дам.

— Членский взнос, говорите? У меня, батенька, жена в Монте-Карло сорок тысяч проиграла. Не могу-с.

— Выгоните эсеров, тогда вступлю к вам.

— Ого, одни монархисты! Нет-с, нам не по дороге.

— Политикой не занимаюсь.

— Понимаете, у меня большой шлем на руках, играем на золото, а этот дурак со своим объединением лезет. Чуть не хватил подсвечником.

— Это на интервенцию?! Что вы, я еще с ума не сошел. И не уговаривайте.

— Взрыв изнутри… никаких интервенций… волеизъявление… Ну и чепуха тут у вас написана. На большевиков, милый мой, силой идти надо. Создайте армию, тогда и поговорим…

— Приходите завтра.

— Ах, извините, пожалуйста, но, видите ли… Зайдите на будущей неделе…

— Да, да… я помню… Через месяц мне пришлют из банка. Обязательно, обязательно… Я проживаю так много, что как-то неловко не дать на родину. Через месяц жду вас…

— Барина нет дома.

— Дома нет.

— Барина нет. И не ходите вы больше. Калошами только следите, а я убирай…

То же повторяется и с каждым русским общественным начинанием за границей.

— Ах, как жаль, что вы газету закрываете. Хоть и маленькая она, и новым танцам мало места уделялось, а все-таки пользу приносила нашему национальному делу. Я всплакнула даже, узнав, что…

— Пардон, а вы выписывали ее?

— Представьте, не успела. Все думаю: завтра подпишусь. Еще весной говорю мужу…

— Узнал я, дорогой, что газета закрывается, и счел своим долгом выразить свое сочувствие… Очень сочувствую… Инертность обывателей…

— Спасибо хоть за это. Газету-то вы и не выписывали.

— Д-да, я больше, знаете, по-шведски. Бумаги больше, и объявления там всякие…

Скучно на нашем свете, господа!

^{(Русские вести. 1923. 31 октября. № 21)}

Пока не поздно

Можно все забыть: и долгие годы освободительной борьбы, немногими понятой, разочаровавшей многих, и ноющую боль утрат, и горький конец нечеловеческого напряжения, и вязкие эмигрантские дороги. Но людской неблагодарности, но шкурной черствости тех, во имя кого велась эта борьба и кто предан ее, ни забыть, ни простить нельзя.