«Всех убиенных помяни, Россия…»

Надо было идти. Мы поцеловали маленький лоб и сухую, жилистую руку, нестройным хором пропели «вечную память» и пошли по росистой траве, с трудом поднимая ноги.

Я шел рядом с ней, с Люкой, поддерживая ее за острый локоть, думал о чем-то большом и сытном. И вдруг Люка крикнула маме:

— Няню найдут и съедят.

Острый локоть выскользнул из моей руки, колыхнулось зеленое платье. Я хотел ответить и засмеялся так громко и хрипло, что темный испуг взметнулся в маминых глазах, тусклых, выплаканных. Она поскользнулась и упала, срывая с плеча Андрея Ивановича охотничью сумку с хлебом. Качнулась соломенная шляпа на удивительной, почти квадратной голове.

— Не надо, слушай…

Кто сказал это — не помню. Но мы вернулись к няне, долго рвали траву, цветы какие-то, сочные листья, стебли, засыпая ими еще не остывшее тело. Зеленая душистая горка выросла над няней. Издали стогом свежего сена казалась эта могила. Так не найдут…

Потом опять море скользкой травы, изнемогающая мама, незасеянные поля, пустынная дорога куда-то, едкая пыль, ранний рассвет, опять ночь, пыльная лента дороги, вымершие деревни. Извилистым рядом гробов стояли избы. Ни собак, ни петухов, ни ветра. Тихо.

В первой избе — мертвый старик. Во второй, на лавке — голая девочка с прокушенной нижней губой. Андрей Иванович говорил, что у нее отрезана нога. Не знаю. В третьей…

В третьей мне неожиданно сдавил горло спрыгнувший с печи парень с вышедшими из орбит глазами. Он дрожал весь, быстро вышлепывая изо рта одно и то же:

— А ты хлеба принес?.. А ты хлеба принес?.. А ты…

— Мы тоже за хлебом…

Напрягая последние силы, Андрей Иванович ударил его в грудь. Парень грохнулся на пол и затих. Люка стала на колени, дрожащими руками закрыла остекленевшие глаза.

— Прости нас, бедный, милый. Прости. У нас только кусочек, немножко, а нас четверо…

Опять пыль, опять пустые поля, безлюдные улицы сел.

Солнечным утром вышли мы на север, неведомый, манящий, где в выжженной земле еще зрели колосья, где чужеземцы с сухими бритыми лицами раздавали так хорошо хрустящие под зубами лепешки, много-много риса, банки с консервированным мясом. Солнечным утром вышли мы к хлебу и тихим, лиловым вечером вползли в полуразрушенную избу с узорчатой пряжей паутины. Съели последний комок затвердевшего хлеба, жадно собирали крошки. Потом, ползая по двору на коленях, вырывали зубами жестокий кустарник — чешуйчатые листья, сочные корни, пахнувшие мятой. Потом затихли на глиняном полу.

Опускалась и снова льнула к потолку паутина. Гулял на чердаке ветер.

Мы умирали на глиняном полу.

С ней, с Люкой, случайно встреченной в первый день нашей дороги на север, случайной любимой, мне не было страшно. Еще вчера, поняв, что ползти дальше нет сил, мы с огромным трудом вбили шест у хлопающих ворот, обмотали его зеленым платьем девушки, наверху повесили платье Андрея Ивановича. Это был наш якорь, наш маяк, нелепое знамя нелепой надежды: может быть, кто-нибудь заметит, спасет.

Разрывая на узкие полосы платье, Люка сказала мне так, как могла говорить только она, славная, нежная:

— Вы не думайте. Если не думать, не хочется есть. Только трудйо стоять, да… Мы ляжем. Здесь тихо, тепло. Мы отдохнем… небо в алмазах…

Теперь она спала рядом со мной на истлевшей соломе и на грязном полотне потолка искала алмазы. Их не было, их не могло быть, кротко мерцающих звезд, но строго смотрели вверх широко открытые глаза.

Я сжимал в кулаке заветную корку хлеба — если бы они знали… Я выкрал ее из охотничьей сумки… — отламывал по крохотному кусочку, подносил ее ко рту Люки. Только для нее я вырывал жизнь у матери, у хрипящего на пороге Андрея Ивановича. Только для нее, разламывая хлеб, дрожа над ним судорожно, я берег свое богатство от самого себя и, протягивая его к полуоткрытому рту девушки, с суровой болью закрывал глаза. Но крепко сжимались розоватые зубы, я не мог вдавить в них комков ржи и проса. Мелкие крошки скатывались по опрокинутому назад, такому острому, подбородку на солому, на пол, на оголенную детскую грудь. Люка уже не могла есть.

И почему мне было так радостно, умирая, говорить эти совсем не скорбные, совсем не похоронные слова?

— Они не знают, что ты — невеста. Мне так хорошо… Моя невеста. Вот отдохнем, а на поле — солнце. Усадьба, где Стенька Разин… Мама благословила уже. Видишь, церковь. Звонарь такой седой, сердитый. Но это ничего… Здесь покоится няня. На еще, у меня много, целый фунт, шестьсот пудов, миллион. Почему ты не…

Падали крошки на солому, на глиняный пол. Серебряной парчой колыхалась паутина. А ветер пел. Пел ветер.