Иконоборчество
Вопрос об иконопочитании как будто не в духе греческого богословского теоретизма и гносиса. Как будто это вопрос чисто практический. Ho y греков он получил очень углубленную, подлинно богословскую постановку. Логическая связь с прежними ересями для возникновения иконоборчества устанавливать было бы искусственно. И сами иконоборцы как-то неуклюже и бранчливо старались укорять православных иконопоклонников то в несторианстве, то в монофизитстве, не противополагая им ничего принципиально нового.
Иконоборчество просто вскрыло и выдвинуло один из назревших и давно существовавших вопросов. Вопрос этот подошел по духу к той очередной культурной и политической программе, которую поставила на очередь новая, исаврийская, династия. Она и сделала его боевым.
Отрицание икон существовало издавна. И принятие христианства от иудеев и период гонений не располагало к пышному развитию внешних воплощений христианства. Но и в первый катакомбный период гонений не могло не появиться преднамеренно скрытной символики. И скульптурно, и живописно изображались четырехконечный крест, иногда как буква X, голубь, рыба, корабль, все – понятные христианам символы, даже взятые из мифологии, как Орфей со своей лирой или крылатые гении, ставшие затем столь типичными образами ангелов. IV век, век свободы, приводит в христианские храмы уже общепринятую орнаментику стен целыми библейскими картинами и иллюстрациями новых христианских героев, мучеников и подвижников. Св. Василий Великий приглашает в слове, посвященном памяти мученика Варлаама, живописцев зарисовать его подвиги как дело обычное. Иоанн Златоуст сообщает нам о распространении изображений – портретов св. Мелетия Антиохийского. Блаж. Феодорит рассказывает нам о портретах Симеона Столпника, продаваемых в Риме. Григорий Нисский умиляется до слез картиной принесения Исаака в жертву. Астерий Амасийский восторгается изображением мученицы Евфимии. Обычай становится всеобщим. От символики, достаточно отвлеченной, иконография в IV в. решительно переходит к конкретным иллюстрациям деяний и изображению лиц церковной истории.
Новейшие раскопки (1932 г.) профессора М. И. Ростовцева на Евфрате в римском городе Дура дают документальные доказательства, что уже в половине III в. христианские церкви и даже иудейские синагоги (!!), следуя моде римских зданий, расписывались сценами из Ветхого завета, a в христианских церквах – и из евангельской истории.
Но мы узнаем также, что в VI в. не всем учителям церкви это нравилось. Кое-кого эти иконы соблазняли.
Евсевий Кесарийский отвечает отрицательно на желание сестры императора Констанции иметь икону Христа. Божественная природа неизобразима, «но мы научены, что и плоть его растворена славой Божества, и смертное поглощено жизнью… Итак, кто же в состоянии изобразить мертвыми и бездушными красками и тенями издающий сияние и испускающий блистающие лучи свет славы и достоинства Его?» – тем более Христа, прославленного одесную Отца.
Св. Епифаний Кипрский в Анаблате (Палестина), не в своей епархии, увидел в церкви завесу с изображением человека (?). Епифаний разорвал эту завесу и отдал ее на покрытие гроба какого-то нищего, a в церковь подарил новый кусок материи. На Западе, в Испании, на Эльвирском (Гренада) соборе (ок. 300 г.) было принято постановление против стенной живописи в церквах. Правило 36: «Placuit picturas in ecclesiis esse non debere, ne quod colitur aut adoratur, in parietibus depingatur».
Это постановление против икон пытались истолковать в смысле предохранения икон то (1) от кощунств гонителей христианства и разрушителей храмов, то (2) от карикатуристов и насмешников из иудеев и язычников. Но ведь мотив
канона совсем не тот, a явно иконоборческий. Поэтому теперь принято объяснять это постановление прямой борьбой с ложным иконопоклонением, т.е. с языческими крайностями, вторжения которых в христианскую среду испугались отцы собора. Следовательно, уже с самого начала была чисто внутренняя и церковная дисциплинарная борьба с иконопоклонением.