Всемирный следопыт, 1929 № 08

Опять хватаюсь за документы, проверяю, пересчитываю свои листки: там сказано двадцать пять. Пересчитываю моих сумасшедших: их опять двадцать шесть… Ничего не понимаю!

Тут приходит Блотэн; он видит, как я перебираю бумаги, и тотчас же громким голосом говорит:

— Бьюсь об заклад, что здесь путаница!

Я ответил:

— Ну конечно! Двадцать пять умалишенных, а сейчас в бараке двадцать шесть. Значит, один из них не умалишенный.

Блотэн подергивает плечами, зажигает папироску и с видом человека, для которого вообще все ясно, кричит:

— Эй! Слушайте! Кто там из вас не сумасшедший?

О, Блотэн! Я бы не хотел невежливо отзываться о нем, ко ведь надо быть непроходимо глупым, надо быть чурбаном, чтобы делать такие вещи. Помешанные принимаются кричать, а Блотэн — орать еще сильнее. К счастью, подоспевает Паризель.

— Поразительно! — говорит Блотэн. — Чорт знает, что такое! Их было двадцать пять, а теперь стало двадцать шесть. И тот, который не помешанный, не хочет сознаться. О! Если я его найду, я ему покажу, я его под суд!..

— Да не волнуйтесь, — тихо говорит ему Паризель.

— Да! Не волнуйтесь! — отвечает тот. — Все эти парни быть может не более помешаны, чем любой из нас. Все они бездельники, переливают из пустого в порожнее, толкут воду в ступе. А, впрочем, мне что волноваться? Автомобили ждут. Но, по-моему, отправим всех двадцать шесть гуртом; тот, который не помешан, в конце концов, будет найден.

— Что вы, что вы! — отвечает Паризель своим добрым голосом.

И вот он идет от носилок к носилкам, медленно, заботливо. У него в руке фонарь; слегка приподымая его всякий раз, он внимательно разглядывает лица. Я следую за ним в молчании. Блотэн, взволнованный, то и дело спрашивает: «Ну, кто тут не помешан, сознавайся!» Два или три мрачных голоса одновременно отвечают: «Я, я!» Паризель все продолжает итти; он останавливается время от времени, поглаживает свой подбородок, затем со вздохом шепчет: «Нет! Нет!» Помешанные смотрят, как он проходит, и в их широко открытых глазах фонарь зажигает прыгающие огоньки! Они отвечают обрывками фраз на задаваемые иной раз вопросы; они говорят: «Здоров, вполне здоров». Паризель внимательно рассматривает их и продолжает свои поиски.

Но вот он вдруг останавливается перед одним парнем, у которого взволнованное лицо, шипящее дыхание и пристальный взгляд. Некоторое время Паризель стоит, разглядывая его, всматриваясь ему прямо в глаза, затем говорит мне:

— Вот этот.

И прибавляет, обращаясь к парню:

— Как тебя зовут?

Тот сильно и долго кашляет, а затем отвечает испуганным голосом:

— Не знаю.

— Вот и не попали, — кричит Блотэн. — Этот более «того-с», чем остальные,

— Да замолчите, пожалуйста, — говорит Паризель, весь поглощенный своей мыслью.

Он опять всматривается в больного, прикасается к его щеке, щупает пульс и говорит, взглянув на маленькую металлическую бляху, привешенную к руке больного.

— Тюбеф? Ну, слушай, Тюбеф, у тебя воспаление легких?

— Да, — отвечает тот.

У Паризеля в руке фонарь; слегка приподнимая его всякий раз, он внимательно разглядывает лица…

Паризель сдергивает одеяло, проводит рукой по груди бедняка и достает маленький кусочек картона:

«Тюбеф. 201-й пехотный. Воспаление в правом легком».

— Нате, — говорит он, показывая нам картон, — вот ваш двадцать шестой.

Затем, обращаясь к больному:

— Зачем же ты ни слова не говоришь, Тюбеф? Ты видишь, что мы столько мучимся, чтобы найти того, который не помешан?

Тогда Тюбеф начинает дрожать с головы до ног и отвечает с блуждающим видом и полными слез глазами:

— Я… я… Я уж и сам не знал, сумасшедший я, или нет.

— Ну, хорошо, голубчик, — говорит Паризель. — Успокойся, голубчик, и знай, что ты не сумасшедший. Тебя положат в постель. Успокойся.

Паризель и Блотэн ушли, беседуя. Когда они проходили по двору вдоль барака, я услышал, как Блотэн орал:

— Вы поразительны! Вы потеряли целых три четверти часа! Надо было попросту отправить всех двадцать шесть.

КОНЦЕРТ

Нет, мой друг, мы с тобой не принадлежим к числу скромных, сдержанных людей. У нас, конечно, есть другие достоинства, но этих-то, во всяком случае, нет.

Мы только и думаем, как бы разгласить на весь мир наши мелкие дела и, если нам случится обрезать себе кончик пальца, мы рассчитываем на то, что потомство оценит те три капли крови, которыми мы выпачкали свой платок.

Вот Баруэн — другое дело! Это сама скромность! Он преподал мне урок, который я не скоро забуду, не потому, чтобы я мог извлечь из него какую-нибудь пользу, нет, ведь известно, что в лучшем случае, понимают значение хороших примеров, но никто никогда не следует им. И затем я должен тебе сказать, что надеюсь никогда не очутиться в том положении, в каком я застал этого несчастного Баруэна 14 июля 1915 года.

Баруэн в то время собирался умирать в том жалком бараке, где был и я… Впрочем, не будем говорить обо мне. Дело идет о Баруэне, и этого достаточно.